Он был зол на всех: на Веру, из-за которой приехал сюда, на болезнь, которая продержала его в постели, и, главное, на себя.

Ему было горько и стыдно за то, что он не был одним из первых, нет, самым первым из тех, кто явился в военкомат в то воскресенье, едва услышав речь Молотова.

Ему казалось, что и те, сидящие в отдалении пассажиры, и даже сама Вера с чувством недоумения, смешанного с жалостью, смотрят на него — рослого, здорового парня в гражданском пиджачке, в ботинках, на которых засохла так и не очищенная прибрежная грязь и тина.

А Вера думала совсем о другом — не о своей судьбе, мысли о ней просто не приходили ей в голову, — а о том, что же, что же теперь будет…

Она понимала: свершилось нечто огромное, небывалое, то, о чем ей всегда напоминали, о чем предупреждали из года в год в речах, статьях, книгах, в песнях и кинокартинах… И следовательно, жизнь теперь должна измениться, стать какой-то другой, не похожей на прежнюю… Какой именно, Вера представить себе не могла, но сознавала, что по сравнению со всем этим ее личная судьба столь малозначительна, что нелепо даже думать о ней.

Еще совсем недавно, слушая рассказы о финской войне, Вера старалась как бы «примыслить» себя к ней, представляя себя на фронте.

Но теперь она думала о других: о матери, об отце, об Анатолии, — не о его беспричинных, бессмысленных, как ей казалось, угрызениях совести, но о том, что ему предстоит, о его дальнейшей судьбе. Все прошедшие дни, ухаживая за больным Анатолием, Вера просто не имела времени для размышлений. Разумеется, она, как и все, жила мыслями о войне, ежеминутно ожидая новых сообщений, прислушиваясь к радиоголосам, доносящимся из укрепленной на стене соседней комнаты черной тарелки-репродуктора…

И все же она не думала о войне «конкретно», она ощущала ее просто как огромное, не поддающееся осознанию несчастье, обрушившееся на все то, что составляло ее жизнь.

Анатолия же беспокоило другое. Война не воспринималась им как нечто грозное, таящее для всех такие последствия, которые сейчас еще невозможно разгадать. Анатолий просто не думал об этом. Все его мысли вытесняла одна: горькое ощущение, что то самое событие, о возможности которого столько писалось и говорилось, с которым связывались понятия мужества, героизма, преданности, наконец произошло, а он, Анатолий, оказался в стороне.

Он думал не о предстоящих тяжелых испытаниях, неизбежно связанных с войной, не о возможности смерти, которая в каждой войне незримо стоит за спиной любого фронтовика, и не о том, что война разлучит его с Верой.

Он страдал оттого, что на нем не было военной формы, и от опасения, что по прибытии в Ленинград кто-нибудь из друзей, уже носящих эту форму, может встретить его в таком сугубо гражданском виде.

В линии своего дальнейшего поведения Анатолий не сомневался, она была для него ясна: военкомат, фронт. На мгновение он вообразил, как будет плакать мать. Как будет вести себя отец, Анатолий представить себе не мог. Разумеется, старик не снизойдет до слез — сентиментальность была ему чужда. И все же интересно, как будет реагировать отец, подумал Анатолий. В конце концов, ему до сих пор ни разу не приходилось провожать сына на смерть.

Анатолий в первый раз мысленно произнес это слово «смерть», не придавая этому понятию никакого значения, однако испытывая чувство мрачной гордости.

Он украдкой взглянул на Веру. Как странно все получается, подумал он, какой-нибудь год назад ему и в голову не могло прийти, что Вера будет именно той девушкой, которой предстоит провожать его на войну. Он знал, что Вера влюблена в него без памяти. Сознание этого возвышало Анатолия в его собственных глазах. Он представил себе Веру стоящей на перроне вокзала, у поезда, который через несколько минут повезет его туда, на запад. И ему стало ее жалко. Он представил себе этот поезд — такой, какие видел на киноэкранах, в фильмах, посвященных войне, — бесплацкартные и товарные вагоны, набитые красноармейцами, табачный дым, звуки гармошки, плачущие женщины на перроне…

Он окунется в новую, сулящую опасности и подвиги жизнь. Останется ли в ней место для Веры?.. Едва ли.

И все же ему стало жалко ее. Жалко и обидно, что именно она видела его в течение этих десяти дней в таком беспомощном состоянии.

Скорее бы в Ленинград! Теперь уже недолго ждать.

— Через пятнадцать минут поезд, — сказал Анатолий, бросая взгляд на свои ручные часы.

— Да, еще пятнадцать минут, — повторила Вера, тоже взглянув на часы.

По перрону медленно шел странный человек. На нем был серый больничный халат, из-под которого виднелись белые кромки кальсон, заправленных в носки, военная пилотка. Правая его рука висела на марлевой перевязи.

Он шел, внимательно оглядываясь по сторонам, а когда поравнялся с Толей и Верой, неожиданно спросил:

— Слушай, кореш, где здесь пивной ларек торгует?

У него был хриплый голос.

— Что? — переспросил занятый своими мыслями Анатолий.

— «Что, что»! — передразнил его человек в халате. — Пивом, спрашиваю, где торгуют? Ребята говорили — тут на вокзале ларек есть.

Анатолий хотел было резко ответить, что сейчас не до пива, но, вдруг встретившись с ним взглядом, с внезапной отчетливостью понял, что перед ним раненыйи что он прибыл оттуда, с войны.