— Пусть даже и страшно маленько, — согласилась она. — Из вас никто не решился на такое. А он…

— Дурак потому что, — грубо отрезал Димка. — А ты его слушаешь… Рот даже раскрыла.

— Ты, ты… — Ганка вскочила. И резко повернулась, побежала со двора;

— Ганка, ты что? Гань… — Димка поднялся, потоптался. — Ну, дура. Чего она?

— Вот я скажу ей, что ты дурой ее назвал, — проговорил Николай Инютин с явной насмешкой.

— Ты?! — подскочил к нему Димка. — Как по горбатому-то носу съезжу!

— А ты достань сперва, — поднялся Колька, вытянувшись во весь рост. — Подрасти еще надо.

Димка попятился от Инютина. И хотя Николай тут же сел, Димка, что-то бормоча неразборчивое, все пятился, потом махнул рукой и убежал со двора. Инютин сплюнул в сторону.

— Вот и ступай догоняй ее.

— А зачем ему догонять? — непонимающе спросил Андрейка.

— Да ты не знаешь, что ли? — уставился на него Инютин. — Димку же в школе все зовут Ганкиным пастухом.

— Нет, — мотнул головой Андрейка и тут же наивно спросил: — А почему его так зовут?

— Эх ты, простота… — рассмеялся Инютин. — Груди-то у нее, видал, поди, растут уже.

— Ну, так что?

— Малявка ты… Потому и поймал тебя на удочку этот кондуктор.

И тут неожиданно встал Витька Кашкаров, постоял, качаясь под ветром, подул на озябшие, видно, ладони, засунул их в рукава обшарпанного пальтишка, сказал со злостью:

— Этот кондуктор, видать, такой же стерва, как ты!

— Ч-чего-о?! — опять стал угрожающе подниматься Колька.

— Кто Семке разболтал, что я у тебя ночую?! А тот милиционеру этому, Елизарову. Сволочь ты. А я думал, что ты друг, доверился тебе.

— Ах ты барахло… — засопел сердито Инютин и двинулся к Витьке. — Целую машину народного добра-то свистнули с Макаркой, а теперь…

— Не лезь! — звонко закричал Витька, выдергивая ладони из рукавов.

Инютин и вправду остановился. Витька не спеша повернулся и, опустив голову, пошел со двора. Шел медленно, будто опять принявшись за свою нескончаемую думу.

Оставшись вдвоем, Андрейка и Николай посидели молча.

— Нет, ты видал, какое он барахло, Витька-то? — спросил Инютин все еще негодующе. — Если уж на то пошло, Семка ваш сволочь, а не я… Я же Семке подружески, по секрету сказал про Витьку. Откуда я знал, что он сразу к Елизарову побежит? Я по-честному, можно сказать, доверился…

Андрейка вздохнул и проговорил:

— Я понял теперь, что людям нельзя доверяться ни по-честному, ни по секрету. Ведь если бы я не сказал кондуктору, кто я такой, как зовут, где живу, а главное — куда еду, и потом, в милиции, не сказал, — что бы они со мной, куда меня? А, как думаешь?

— Не знаю, — промолвил Колька. — В детдом бы отправили, как беспризорника. А то и в тюрьму.

— Да-а, может, и отправили бы куда… — Потом принялся рассуждать, как взрослый: — В тюрьму-то по какому праву? Я же не вор и не бандит. А из детдома улизнул бы… Но лучше не попадаться. Лучше не доверяться никому из людей. Не-ет, я теперь ученый.

— Ты что, опять хочешь сбежать?

Андрейка вздрогнул от такого вопроса. Он поднялся с крыльца, постоял в задумчивости. И сказал, стараясь придать своему голосу побольше убедительности:

— Нет, больше не побегу… Думаешь, это мед — по составам прятаться? С одного раза я сытый.

Андрейка говорил так, зная в душе, что снова сбежит из дома. Он только не знал, когда это случится. Наступила зима, и это тревожило его. Зима не лето, в один час околеешь на открытой платформе или в холодном вагоне. Но и ждать лёта не с руки, к лету война может закончиться. Однако об этих пока неясных и смутных мыслях и планах на будущее и Кольке и кому бы то ни было другому знать вовсе ни к чему. Слава богу, у него, Андрейки, есть на этот счет уже горький опыт.

Во второй половине дня 22 октября Кружилин, Полипов и Антон Савельев стояли на перроне и ждали поезда из Новосибирска, с которым ехал секретарь обкома партии Субботин. Зачем он приезжал — по делам района или только завода, — было неизвестно. Обычно о своих приездах он звонил в райком. На этот раз звонка не было, пришла только телеграмма.

Шел дождь вперемешку со снегом, снег на асфальте таял медленно, отчего весь перрон был в крупных снежных пупырышках. Мокрые рельсы уныло блестели, станционные постройки влево от перрона тонули, расплывались в серой холодной пелене. Людей на перроне не было, только изредка пробегал какой-нибудь железнодорожный рабочий с длинногорлой масленкой или кондуктор с потухшим фонарем.