Димка осторожно снял с плеча ее руку, положил пальцы в свою ладонь, а другой рукой погладил их.

— Гань… Тебе и правда Колька… просто так?

Она лишь выдернула молча свои пальцы из его ладоней.

— А он хороший, Колька… Добрый, — помедлив, произнес Димка.

— Пойдем, Дима… Поздно уже.

Она поднялась, отряхнула платье. Но он как сидел, так и продолжал сидеть, не шелохнувшись. Потом пошевелился, но и тут не встал, а опустил голову и стал смотреть в землю между колен.

— Наши уже спать легли. Володька, наверно, хватился нас.

— Ты как думаешь, Гань, люди всегда были такими маленькими?

Этот странный вопрос снова поверг ее в изумление.

— Ты и в самом деле ненормальный! Ну, великаны были… в сказках. Или вот… По истории мы проходили древнегреческие мифы…

— Мифы… А может, это все правда?

— Да ты что?

— А тогда откуда же он взялся?

— Кто?

— Он, — еще раз повторил Димка, приподнял голову, поглядел куда-то вперед, где в небе была вырезана черная дыра. Ганка тоже повернула голову, но видела теперь не дыру в небе, а обыкновенные горные вершины, над которыми проглядывали уже первые звездочки.

— Я люблю, когда звезд много, — вымолвил Димка негромко. — А он смотрит, смотрит на них… Глядит тоскливо. Будто высмотреть чего хочет… Или ждет кого-то.

— Да кто он-то? — взмолилась девушка. И в голосе ее было теперь не удивление, в нем прозвучала откровенная тревога.

Димка это уловил, грустно усмехнулся.

— Я не спятил, не бойся. А ты приглядись. Вон нос его торчит, губы… подбородок. А волосы он будто в Громотухе мочит… Его увидишь, когда только приглядишься.

Ганка опять повернулась лицом к Звенигоре. Повернулась — и сердце ее сразу пронзило холодком, в груди что-то дрогнуло, в ушах поплыл, долетая из неведомых далей, а может, пробившийся вдруг из-под земли переливчатый звон: очертания каменных вершин Звенигоры действительно напоминали огромное, невообразимых размеров человеческое лицо, опрокинутое к небу. Не очень крутой, но и не плоский лоб, переносица, нос… Губы были сложены скорбно, в какой-то вековечной и безмолвной муке. Крайняя слева скала — подбородок — обрывалась вниз тоже не отвесно, а с изгибом и переходила в шею. Еще левее, там, где, соответственно размерам опрокинутой на землю каменной фигуры должна была быть грудь, чернели почти уже неразличимые во мраке верхушки деревьев.

Увидев все это, Ганка с минуту стояла безмолвная. И Димка молчал. Он, все еще сидя под сосной, глядел то на нее, то на гигантское каменное лицо, смотрящее в ночное небо. Затем поднялся. Девушка качнулась к нему, прижалась. Тело ее подрагивало.

— Страшно. Прямо жутко, — прошептала она.

— Это без привычки, — успокоил он ее. — А так — просто грустно.

— А чего он… ждет?

— Не знаю. Может, того, кто встать ему поможет. Развяжет его.

— Разве… разве он привязанный?

— А как же, — вздохнул Димка. — Там, где шея, дорога через увал проходит. Как ремень. И дальше, где его грудь… Он давно тут лежит, может, сто тысяч, может, сто миллионов лет. И грудь вон лесом заросла. А через тот лес, я знаю, тоже дорога есть. В Казаниху ведет. Тоже как ремень. И через ноги его, наверно, через руки… Он крепко привязанный к земле.

Они постояли молча. Желтая полоска, окаймляющая горные вершины, совсем растаяла, потухла, и каменное человеческое лицо, опрокинутое к небу, стало еще таинственнее.

Девушка потихоньку отстранилась от Димки и пошла. Он двинулся за ней неслышно, и, когда догнал, она остановилась и сказала:

— Димка! Ведь я тебя совсем не знаю… оказывается!

Он, заложив руки в карманы стареньких штанов, голой пяткой будто вдавливал что-то в землю.

— Оно все оказывается… Я думал, что не люблю Семку, старшего брата.

— Что ты?! — протестующе воскликнула Ганка. — Он хороший.

— Ну да… Только мы жили до войны этой… Он — по себе, и я — по себе. Отец его не любил, и я… Ну, как-то так, брат и брат, а больше ничего. А сегодня ты крикнула: «Письмо!» И я… Это непонятное. Я думал, похоронная…

Он говорил сбивчиво, почему-то волнуясь.

— От него, что ли, письмо?

— Нет… Дядя Поликарп Кружилин получил от кого-то. А в письме про Семена. И газетная статья — как Семен и дядя Иван, Володин отец, одиннадцать танков подбили.

— Сколько?!

— Одиннадцать. И фотографии их в газете нарисованы.

Димка стоял теперь вполоборота к девушке и смотрел в сторону Звенигоры. От сосны они ушли недалеко, может быть, всего метров двести, но очертания каменных вершин человеческого лица теперь не напоминали даже и отдаленно, в темно-фиолетовом небе просто торчали беспорядочные черные зубья.