Шрифт:
Проговорив это в полной тишине, Дмитрий замолчал.
— Ну? — нетерпеливо подтолкнул его Кирьян.
И, будто подчиняясь этому возгласу, Дмитрий начал:
Лишь глаза закрою..? В русском поле — Под Смоленском, Псковом и Орлом — Факелы отчаянья и боли Обдают сжигающим теплом. Пар идет от стонущих деревьев» Облака обожжены вдали, Огненным снопом Моя деревня Медленно уходит от земли, От земли, Где в неземном тумане, На кроваво-пепельных снегах. Словно в бронзе, Замерли славяне, Дети, Дети плачут на руках. Жарко. Жарко. Нестерпимо жарко, Как в бреду или в кошмарном сне. Жарко. Шерсть дымится на овчарках, Жадно псы хватают пастью снег. Плачут дети. Женщины рыдают. Лишь молчат угрюмо старики И на снег неслышно оседают, Крупные раскинув кулаки. Сквозь огонь нечеловечьей злобы Легонький доносится мотив. Оседают снежные сугробы, Человечью тяжесть ощутив. Вот и все… И мир загробный тесен… Там уже не плачут, Не кричат… Пули, Как напев тирольских песен, До сих пор В ушах моих звучат. До сих пор черны мои деревья. И хотя прошло немало лет, Нет моих ровесников в деревне, Нет ровесниц. И деревни нет. Я стою один над снежным полем, Уцелевший чудом в том огне. Я давно неизлечимо болен Памятью О проклятой войне… Время, время! Как летишь ты быстро, Словно ливень е вечной высоты. В Мюнхене Иль в Гамбурге Нацисты Носят, как при Гитлере, кресты. Говорят о будущих сраженьях И давно не прячут от людей — На крестах — пожаров отраженья, Кровь невинных женщин и детей. Для убийц все так же Солнце светит, Так же речка в тростниках шуршит. У детей убийц Родятся дети… …Ну, а детям мир принадлежит. Мир — с его тропинками лесными, С тишиной и песней соловья, С облаками белыми сквозными, С синью незабудок у ручья. Им принадлежат огни заката С ветерком, что мирно прошуршал… …Так моим ровесникам когда-то Этот светлый мир принадлежал! Им принадлежали Океаны Луговых и перелесных трав… Спят они в могилах безымянных, Мир цветов и радуг не познав. Сколько их, Убитых по программе Ненависти к Родине моей, — Девочек, Не ставших матерями, Не родивших миру сыновей. Пепелища поросли лесами… Под Смоленском, Псковом и Орлом Мальчики, Не ставшие отцами, Четверть века спят могильным сном. Их могилы не всегда укажут, Потому-то сердцу тяжело. Никакая перепись не скажет, Сколько русских нынче быть могло! Лишь глаза закрою В русском поле — Под Смоленском, Псковом и Орлом Факелы отчаянья и боли Обдадут сжигающим теплом. Тает снег в печальном редколесье. И хотя леса мои молчат, Пули, как напев тирольских песен, До сих пор в моих ушах звучат.Пока Дмитрий это читал, стояла мертвая тишина, всхлипнула лишь один раз Лена, а следом за ней Кирьян — безногий, совсем поседевший, как и Кружилин, старик. И когда Дмитрий замолчал, стояла все та же тишина, все так же всхлипывали Кирьян и Лена, а вслух сказать никто ничего не решался.
Жена Андрея во все глаза смотрела на Дмитрия, будто никогда раньше его не видела. Зубов сидел, опустив голову, Кружилин глядел куда-то в окно…
И в продолжавшейся тишине, чтобы уничтожить ее, Дмитрий голосом чуть торжественным, но больше веселым заговорил нараспев:
В моей крови Гудит набат веков, Набат побед и горьких потрясений! И знаю я — до смерти далеко — И вновь зову веселье в час весенний… Бывает так, что белый свет не мил. Но вот В полях последний снег растаял. И я окно распахиваю в мир И календарь весны моей листаю. В тот календарь, Что весь пропах листвой, Характер вписан строчкой голубою. В характере моем — И озорство, И выдержка солдата перед боем… Я слышу — Соловьи росу клюют. И солнце поднимается все выше…Дмитрий оборвал чтение на этих словах «все выше», стал наливать из бутылки.
— Ну, дальше?! — перестав всхлипывать, спросила дочка Наташи и Семена.
— А дальше я, Леночка, еще не написал.
— Как не написал?! — Она шагнула к нему, своему дяде, положила руки на плечи, заглянула в глаза. — Ты что это говоришь? Ты какое имеешь право не написать дальше?
И только теперь за столом зашевелились, заговорили.
— Ты когда, когда их допишешь, эти стихи?