– Потом, потом, – мелко моргая и беспрестанно кивая головой, отмахивался Боярчик и, словно удивляясь себе, озадачивая напарников по работе, выдыхал: – Под колесо я попал.

– Под какое колесо?

Шорохов имел свой интерес, прилип к старому человеку с вопросом:

– Скажи, доктор, умная голова, вот дрочить вредно или нет?

– Н-ну, если хочется и есть сила в руках…

– Держи лапу! – Шорохов от всего сердца пожал Сабельникову руку. – А то все везде: кар-кар-кар, кар-кар-кар, вредно и постыдно, вредно и постыдно! А где ж школьнику, солдату и зэку удовлетворение добыть, коли у них для утехи во всей необъятной стране одна шмара – Дунька Кулакова.

– Поразительно! – хмыкнул Сабельников. – Здесь, на плацдарме, этакая странная озабоченность, если только этот тип не придуривается, мы и в самом деле народ непобедимый.

– Он, этот шалопай, я думаю, хотел вас подразнить и публику распотешить, – сказал Боярчик.

– Да уж весельчак… Феликс, вы с женщиной успели полюбиться?

– А? С женщиной? Я с Соней – жена это моя. А-а, почему вы спросили?…

– Да вот видишь, солдат озабочен вопросами секса, все другие – поесть да поспать бы, а он, видите… разнообразия в жизни ищет…

– Этот человек без особых претензий к миру – водка, баба, конвой помилосердней. У меня же одна забота: скорее бы умереть.

– Грех это, юноша, очень большой грех – желать себе смерти.

– А жить во грехе? В содоме? В сраме? Среди иуд?

– Чем же это, юноша, вас так подшибло? Что с вами произошло?

– Почему только со мной? А с вами? А с тысячами. этих вон, – Феликс кивнул на шевелящихся вдоль берега, во взбитой пене мертвецов.

– Ах, юноша, юноша! Зачем вы углубляетесь в такие вопросы? Это губительно для рассудка. Что, если бы мы, доктора, да еще к тому же фронтовые хирурги, сутками роющиеся в человеческом мясе, начали задумываться, анализировать.

– А вы не устали?

– Я не имею права уставать.

– А я вот сломался, разом и навсегда.

– И хочется забыться разом и навсегда?

– Так, именно так.

Сабельников выдохнул протяжно, молчал, не шевелясь.

– Бог и природа предоставили человеку одну-единственную возможность явиться к жизни, и со дня сотворения мира способ его рождения не изменялся. А вот сам человек устремленным своим разумом придумал тысячи способов уничтожить жизнь и достиг в этом такого разнообразия и совершенства! Неужели вам не хочется попробовать обмануть смерть, обойти ее, сделаться хитрее?… Право слово, жизнь стоит того, чтобы за нее побороться.

– За такую вот?

– И за эту. За эпизод жизни, после чего повысится цена и усилится красота настоящей жизни.

– А она есть, настоящая-то?

– Как понимать настоящее. Есть, конечно.

В это время артиллерийский разведчик, понаблюдавший в стереотрубу за надоедливым немецким пулеметом, доложил Зарубину, что в пойме ручья, за поворотом, – не один пулемет, там хорошо и хитро оборудованное гнездо из трех, почти беспрерывно работающих пулеметов. И вообще по Черевинке идет подозрительное оживление. В пойме ее накапливается противник, копает, оборудуется. С тревогой глянув на реку, по которой пулеметы почти беспрестанно выстрачивали длинные швы, Зарубин, сложив карту на песке, прилег на бок. Топограф достал изпод яра планшет – и началась работа, непонятная пехоте, вызывающая у них недоверчивое почтение: чего тут мерять циркулем? Чего чертить? Прицелься из пушки и лупи.

– Ага, лучше всего через дуло, – насмехались высокомерные артиллеристы. – Глянул в дыру и дуй!

Финифатьев, допущенный в ячейку наблюдателей – глянуть хоть разок в «ентот прибор», взвизгивал:

– Все как есть, знатко! Ну все как есть! – И, сраженно утихая, шепотом произнес: фри-ы-ыц! Живой! – и торопливо зачастил: – Олех, Олех, Булдаков! Фриц стоит, курва така, руки в боки и на меня смотрит.

– Н-ну, дед, ну и жопа же ты! – втыкая в землю лопату, заругался Булдаков. – Это тебе работать неохота, навык в парторгах придуриваться. – Но, глянув в стереотрубу, Леха, все на свете видавший, все знавший, тоже сраженно сказал:

– Правда, фриц! Он че, офонарел? Я ж его… Винтовку мне, дед, винтовку…

Но в это время ударили за рекой орудия – и пойму ручья начало месить взрывами, вырывать из нее кусты, ронять ветлы, осыпать остатки грушек и яблочек с кривых деревьев. И в это же время из редеющего тумана приплыла лодка. На корме с веслом сидела Нелька, лопашнами гребли два солдатика, и еще трое военных, держась за борта лодки, опасливо смотрели на приближающийся берег. Четверо бойцов, перепутавших берега во тьме, счастливо не попавших под огонь заградотряда, возвращались в свою часть. Пятым оказался командир огневого взвода десятой батареи, лейтенант Бабинцев – его послали заменить майора Зарубина.

– Старше и умнее никого не нашлось? – раздраженно проворчал Зарубин и торопил Нельку: – Побыстрее, побыстрее, товарищ военфельдшер, загружайтесь, и теперь уж до ночи. Вот-вот налетят самолеты. Бабинцев, остаетесь здесь. Идите к наблюдателям. Окапывайтесь.

Нелька, вместе с бойцами приплавившая два мешка хлеба, полную противогазную сумку махорки и ящик с гранатами, ядовито заметила, так, чтобы слышно было по берегу:

– Старшие все, товарищ майор, очень заняты. Агитируют, постановляют, заседают, планируют, сюда им плыть некогда. – И пошла к лодке в обнимку с раненным в ногу командиром пулеметного взвода. Он мог управляться на лопашнах. Устраивая на беседку раненого, Нелька обернулась и добавила: – Я вас, товарищ майор, следующим рейсом уплавлю. Силком. Неча тыловых пердунов тешить.