Отдыхиваясь от бомбежки, повылезали бойцы из норок, расселись возле окопчиков, под навесом яра и, с удовольствием ругая нашу авиацию и начальство, не без удовольствия вспоминали, как днями, скараулив в небе пару «мессершмитов», красные соколы одного из дежурных отбили от другого и роем, как миленького, под ручки повели на посадку. Все смолкло по обеим берегам – и немецкие, и советские вояки перестали палить, орать – редко кому доводилось наблюдать с земли этакое воздушное диво, похожее на игру.

Когда самолеты скрылись за кромкой леса, в нашем стане, и на левом, и на правом берегу, поднялось такое ликование, такой восторг охватил вояк, что иные даже обнимались, размазывали слезы по горьким своим, чумазым лицам, – вот так взбодрили летчики людей, надсаженных переправой и нестихающим, изнурительным боем. Немцы принялись долбить изо всех видов оружия по ликующему плацдарму, но ответно с новой силой грянула наша артиллерия с левого берега. Земля снова закачалась вместе с людьми, впившимися в нее.

Чем дольше существовали на плацдарме люди, тем длиннее для них делались дни и короче ночи. Если им дальше облегчения не будет, не схлынет постоянно ломающая спину тяжесть – не выдержать людям.

У немцев начался обед. Русские за обеденное время попили водички, умылись, зарядили оружие, прилегли кто где.

– Эй! Рус! Еван! Хлеб-соль, чай-цукер! Кушай с нами! Красные пироги ставь на углы! Ха-ха-ха! – кричали во время обеда с немецкой стороны, из поймы речки Черевинки. Совсем рядом кричали: садануть бы гранатой по зубоскалам. Да где она, граната?

– Экие весельчаки! – все время чувствующий себя виноватым перед солдатами морщился майор Зарубин. – Фольклор наш изучили когда-то.

– Мошенники они и есть мошенники! Саранопалы! – хлопал себя руками по бедрам Финифатьев. – Объедаются и дразнются! Ну не ироды! Да доведись по еде вступать в соревнование социалистическо – Олеха Булдаков взвод фрицев умякает. Умякаш, Олеха?

Булдаков не отозвался. Он уволокся к артнаблюдателям и в стереотрубу увидел человека, перебежками двигающегося по ручью. «Вроде Шестаков?» Артиллерийские наблюдатели, как и немцы, прервались на обед, поскольку жрать было нечего, праздно привалившись к стене ячейки, жуя горькие былки полыни, дремали.

– Ну чисто все знатко! – восхищался и до визгу радовался сержант Финифатьев. Этот наблюдательный прибор был для него седьмым или десятым чудом света. Оттерев Булдакова от прибора, припал Финифатьев к окулярам и сразу напрягся, сглотнул слюну – с одного из тополей – Финифатьев упорно называл это дерево осокорем – спускался человек. Спустился, отряхнул брюки и, разминая ноги, поковылял к речке, стаскивая на ходу рубаху. Начал умываться, ворохом бросая воду на себя. Взамен отдежурившего фрица совсем ясно видный, хватаясь за вбитые скобы, быстро и по-обезьяньи ловко на осокорь взобрался другой фриц.

– Не-эмец! Вот дак ушлай! Вот дак курва! – громко изумился сержант и воззвал: – Булдаков! Булдаков! Олеха!

– Че те? – нехотя откликнулся Булдаков, тоже прикемаривший в пулеметной ячейке.

– Иди-ко суда! Иди-ко! – сошел на шепот Финифатьев. – Тут шче делается-то!

– Да ну тя! Дай часок соснуть.

– Я кому говорю?!

Ругаясь, Булдаков переполз по короткому ходу сообщения из пулеметного гнезда в ячейку наблюдателей. Финифатьев, отстранясь, вытаращив глаза, молча тыкал пальцем в стереотрубу. Бродяга, сплавщик, матрос с «Марии Ульяновой», плут и боец, перед которым Финифатьев в общем-то всегда лебезил, потому как считал, что по уму и отваге орясине этой генералом бы быть, Булдаков, если повышал голос сержант, делался беспрекословным. Намочившийся в холодной воде во время переправы, Булдаков маялся ревматизмом. Если фуфло это вологодское затеяло очередную игруньку, попусту сжило его, только-только угревшего ноги, обернутые телогрейкой, – быть начальнику обложенным увесистым сибирским матом, нюхать ему черный кулак, коий первый нумер подносил второму нумеру под нос всякий раз, как тот выводил его из терпения.

– Ты, парнечек, детскую сказку про Плюха и Плюса слыхал? Нет, конешно. А я ие детям читал. Вслух.

– Грамотные все вы, вологодские! Шибко грамотные! Тут дитю ноги судорогой свело, а ты всякой херней тешишься!…

Финифатьев не внимал первому номеру, он узил сияющие глазки:

– Есть в этой сказочке слова: «Видит он моря и горы и еще там какую-то херню, но не видит ничего, што под носом у ево!» – Ты на лесину, на осокорь-то хорошо погляди-ы! – уже со стоном выпевал Финифатьев.

Булдаков нехотя припал к окулярам и сразу ухватил дерево с наблюдателем.

– А-а, курвенство! У бар бороды не бывает… – ноздри его побелели, шипели горячими поршнями.

Финифатьев почти рыдал:

– Это ж он, убивец, все насквозь зрит, мины пущает токо по цели! Отобедал, блядь такая, и за работу, а? И ишшо дразнится, на пироги кличет.

– Винтовку!

– Счас, счас. Счас, Олешенька! Счас, милостивец! – сдувая пыль с затвора, сержант поплевал на него, передернул затвор, бережно вытер рукавом прицельную планку, бормоча при этом: – Счас, счас тебе Олеха и пирогов, и блинов состряпат! А ну, сыпни, сыпни, миленок, под хвост врагу, штоб щекотно ему там сделалось.