— Совершенно точно установлено: командование войсками сконцентрировало в городе до сорока батальонов пехоты, двенадцать сотен и десять эскадронов…

— Ну, что это значит против двухсот тысяч, — возразил ему маленький человечек, в белом кашне на шее и в какой-то монашеской шапочке.

— Ваши тысячи — безоружны!

— Но ведь мы и не собираемся воевать… Двое — спорили, остальные, прижимая человека в пенснэ, допрашивали его,

— Верны ли ваши сведения, Николай Петрович?

— Точно установлено: на всех заставах — войска, мосты охраняются, в город пускать не будут… Я спешу, господа, мне нужно доложить…

Его не пускали, спрашивая:

— А почему нигде нет полиции? А что сказали министры депутации от прессы?

Человек в пенснэ вырвался и побежал в угол двора, а кто-то чернобородый, в тяжелой шубе, крикнул вслед ему:

— Но ведь это ж провокация! «Паника оставшихся не у дел», — сообразил Самгин. Через минуту он стоял в дверях большой классной комнаты, оглушенный кипящим криком и говором.

— Что? Я говорил?

— Господа! Тише!

— Совершенно точно установлено…

— Какая вы партия, ну, какая вы партия?

— Слушайте!

— Тиш-ше…

Когда Самгин протер запотевшие очки, он увидел в классной, среди беспорядочно сдвинутых парт, множество людей, они сидели и стояли на партах, на полу, сидели на подоконниках, несколько десятков голосов кричало одновременно, и все голоса покрывала истерическая речь лысоватого человека с лицом обезьяны.

— Мы должны идти впереди, — кричал он, странно акцентируя. — Мы все должны идти не как свидетели, а как жертвы, под пули, на штыки…

— Но — позвольте! Кто же говорит о пулях?

— Этого требует наше прошлое, наша честь… Кричавший стоял на парте и отчаянно изгибался, стараясь сохранить равновесие, на ногах его были огромные ботики, обладавшие самостоятельным движением, — они съезжали с парты. Слова он произносил немного картавя и очень пронзительно. Под ним, упираясь животом в парту, стуча кулаком по ней, стоял толстый человек, закинув голову так, что на шее у него образовалась складка, точно калач; он гудел:

— Увеличить цифру трупов…

— Наш путь — с народом…

— К-к-к цар-рю? Д-даже?

— Я говорил: попу нельзя верить!

— Установлено также…

Человека с французской бородкой не слушали, но он, придерживая одной рукой пенснэ, другой держал пред лицом своим записную книжку и читал:

— Из Пскова: два батальона… Двигались и скрипели парты, шаркали неги, человек в ботиках истерически вопил:

— Если мы не умеем жить — мы должны уметь погибнуть…

— Ах, оставьте!

— Минуту внимания, господа! — внушительно крикнул благообразный старик с длинными волосами, седобородый и носатый. Стало тише, и отчетливо прозвучали две фразы:

— Предрасположение к драмам и создает драмы.

— В Париже, в тридцатом году…

Самгин видел, что большинство людей стоит и сидит молча, они смотрят на кричащих угрюмо или уныло и почти у всех лица измяты, как будто люди эти давно страдают бессонницей. Все, что слышал Самгин, уже несколько поколебало его настроение. Он с досадой подумал: зачем Туробоев направил его сюда? Благообразный старик говорил:

— Наша обязанность — как можно больше видеть и обо всем правдиво свидетельствовать. Показания… что? Показания приносить в Публичную библиотеку и в Вольно-экономическое общество…

Раздались нестройные крики.

— Точно цыгане на базаре, — довольно громко сказал Туробоев за спиной у Клима.

— Это — правда, что ко дворцу не пустят? — спросил Самгин, шагнув назад, становясь рядом с ним.

— Как будто — правда.

— Тогда… что же?

— А вот увидим, — ответил Туробоев, довольно бесцеремонно расталкивая людей и не извиняясь пред ними. Самгин пошел за ним.

— Я — на Выборгскую сторону, — сказал Туробоев, когда вышли на двор. — Вы идете?

— Да, — ответил Самгин, но через несколько шагов спросил: — А не лучше ли на Невский, ко дворцу?

Туробоев не ответил. Он шагал стремительно, наклонясь вперед, сунув руки в карманы и оставляя за собой в воздухе голубые волокна дыма папиросы. Поднятый воротник легкого пальто, клетчатое кашне и что-то в его фигуре делали его похожим на парижского апаша, из тех, какие танцуют на эстрадах ресторанов.