Шрифт:
Дня через два Елена показала ему карикатуру, грубо сделанную пером: в квадрате из сабель и штыков — бомба с лицом Пуанкаре, по углам квадрата, вверху — рубль с полустертым лицом Николая Романова, кабанья голова короля Англии, внизу — короли Бельгии и Румынии и подпись «Точка в квадрате», сиречь по-французски — Пуанкаре.
— Харламов дал посмотреть, — сказала она. — У него всегда есть какие-то интересные штучки.
— В молодости я тоже забавлялся, собирая подобные… — шалости пера и карандаша, — неодобрительно сказал Самгин, но не добавил, что теперь это озорство возбуждает в нем чувство почти враждебное к озорникам. Такое же чувство постепенно будил и Харламов его подчеркнутым интересом к различным проявлениям обывательского консерватизма и контрреволюционных настроений. Его тихое посвистывание и беседы вполголоса с самим собою, даже его гладкий, черный, точно чугунный, чепчик волос на голове, весь он вызывал какие-то странные, даже нелепые подозрения: хотелось думать, что он красит волосы, живет по чужому паспорту, что он — эсер, террорист, максималист, бежавший из ссылки. Но Елена знала, что Харламов — двоюродный племянник Прозорова, что его отец — ветеринар, живет в Курске, а мать, арестованная в седьмом году, умерла в тюрьме.
За несколько дней до разгрома армии Самсонова Харламов предложил Самгину листок папиросной бумаги.
— Желаете поинтересоваться?
Самгин прочитал напечатанное ремингтоном:
Отречемся, друзья, от марксизма, От доктрины великой, святой. Нам дороже кумир шовинизма, Нам не надо борьбы классовой! Вставай, поднимайся, эсдек-патриот, Иди на врага-иноземца И бей пролетария-немца. (Дважды.) Мы пойдем к нашим новеньким братьям, Мы к Гучкову пойдем в комитет, Что нам стоны людей и проклятья, Что нам Маркса великий завет? Вставай и т. д. Так кричит сам Георгий Плеханов, Шейдеман, Вандервельде и Гед, В Государственной думе Бурьянов Повторяет с трибуны их бред. Вставай и т. д. Бросим красное знамя свободы И трехцветное смело возьмем, И свои пролетарские взводы На немецких рабочих пошлем.— Плохо, — сказал Самгин.
— Уж — чего хуже! — откликнулся Харламов.
— Грубо, — добавил Самгин.
— Примитив, — пожав плечами, как будто извиняясь, объяснил Харламов.
«Издевается?» — спросил Клим Иванович сам себя и впервые отметил, что нижняя губа Харламова толще верхней, а это придает его лицу выражение брезгливое, а глаза у него мало подвижны и смотрят бесцеремонно прямо. Тотчас же вспомнилось, что фразы Харламова часто звучат двусмысленно.
О разгроме германского посольства он рассказывал так:
— Разрушали каменный дом, неприятного стиля. Могли бы разрушить и соседние дома. А — разреши полиция, так и Зимний дворец растрепали бы. Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: «Война только что началась, а уж говорят о воровстве: сейчас задержали человека, который уверял публику, что ломают дом с разрешения начальства за то, что хозяин дома, интендант, сорок тысяч солдатских сапог украл и немцам продал». А когда с крыши посольства сбросили бронзовую группу, старичок какой-то заявил:
«Вот бы и с Аничкова моста медных-то голых парней убрать».
Самгин сухо спросил:
— Вы отрицаете в этом акте наличие народного гнева?
— Не заметил я гнева, — виновато ответил Харламов, уже неприкрыто издеваясь, и добавил: — Просто — забавляются люди с разрешения начальства.
— Это, разумеется, неверно, это — шарж! — заявил Самгин, а Харламов еще добавил:
— А вот газетчики — гневаются: запретили им публичное выражение ощущений, лишили дара слова, — даже благонамеренную сваху «Речь» — и ту прихлопнули.
Для Самгина было совершенно ясно, что всю страну охватил взрыв патриотических чувств, — в начале войны с японцами ничего подобного он не наблюдал. А вот теперь либеральная буржуазия единодушно приняла лозунг «единение царя с народом». Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
— Десяток наверное прибавили для накаливания штатских людей воинской храбростью, — сказал Харламов.
«Играет роль скептика, потому что хочет подчеркнуть себя», — определил Самгин. Было неприятно, что Елена все более часто говорит о Харламове:
— Интересный. Забавный. Чудак.
— Чудаков у нас слишком много, от них устаешь, — заметил Самгин, а через несколько дней услыхал:
— Талантливый! Вчера читал мне что-то вроде оперетки — очень смешно! Там хор благочестивых банкиров уморительно поет:
О, какая благодать Кости ближнего глодать!— В эти дни едва ли уместно балаганить, — сказал Самгин, а она твердо возразила:
— Нет, именно в такие дни нужно жить веселее, чем всегда! Кстати: ты понимаешь что-нибудь в биржевой игре? Я в четверг выиграла восемь тысяч, но предупреждают, что это — опасно и лучше покупать золото, золотые вещи…
— Да, конечно, золото, — равнодушно подтвердил Клим Иванович.
Действия этой женщины не интересовали его, ее похвалы Харламову не возбуждали ревности. Он был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго, — не хватит средств воевать года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит выход в Средиземное море, укрепится на Балканах. Все это — так, а — что выиграет он? Твердо, насколько мог, он решил: поставить себя на видное место. Давно пора.