Я не понял вначале, что он этим хотел сказать мне, но он тут же продолжил:

— Видите ли, господин полковник, как я Вам уже сказал, по сведениям нашего штаба, это село должно быть или нейтральным, или уже занято красными, а Вы выехали из этого села… Это очень подозрительно… И возможно, что Вы переодеты под казачьего полковника со стороны красных и выехали сюда на разведку, — вдруг заявляет он.

Такое его подозрение, естественно, задело меня. Я строго ответил, что они могут идти в наше село, а я должен проехать немного дальше на юг и познакомиться с местностью.

— Нет, господин полковник, отпустить Вас я не могу, а ежели будете сопротивляться — арестую Вас силой, — вдруг заявляет он и быстро схватил повод моей уздечки.

Нас двое, а их 30. Мое офицерское положение, значит, не поможет — оно ими аннулировано, и я становлюсь бессильным перед ними.

«Уж не большевистский ли это переодетый разъезд», — мелькнуло в голове. «Так глупо попасться им в руки…» — сверлила мысль. Подхорунжий же, спокойно и даже вежливо, продолжает:

— Вот Вы говорите, что Вы есть полковник Кубанского войска — а почему у Вашей кобылицы стриженая грива? Ежели Вы настоящий казак, да еще офицер, то Вы должны знать, что у казаков этого никогда не бывает…

Его довод был резонный. Не желая, чтобы разговор наш принял форму допроса, я отвечаю, что «моя кобылица вашей же, донской породы и купил я ее уже с остриженной гривой».

— Да и наших сволочей-донцов немало у красных! — уже немного зло говорит он и добавляет: — А потом, для фронта Вы очень чисто одеты.

Под словом «чисто» он подразумевал «нарядно», что и было так. На фоне их серых шинелей и потертых папах полковник в черной черкеске и небольшой белой папахе, при стильном кавказском оружии; на светло-буланой нарядной кобылице — красный прибор к седлу, так ярко выделяющийся. Все это, правда, совершенно не подходило к суровому фронту. Мой конный вестовой, слушая все это, выругался…

— А тибе чиво надо? — вдруг окрысился на него урядник, помощник начальника разъезда.

— Взять у него винтовку и арестовать! — крикнул тут же урядник, и мощная рука ближайшего донца властно схватила за цевье винтовку моего умного и молодецкого Тимофея, как в тот же момент он сильным ударом кулака наотмашь отбил руку донца.

— Не сметь!., не троясь! — буквально зарычал Сальников, перейдя в контратаку. — Как вам не стыдно!.. Полковник вам чисто по-братски объяснил — кто мы и зачем сюда прибыли, а вы придираетесь к нему, как большевики!.. Я сам бывший старший урядник Конвоя самого Государя!.. Посмотрите на мои шаровары и седло! — Ругаясь зло, он отвернул полу своей черкески и показал им форменные темно-синие шаровары с желтым узким тесмяным лампасиком на них и на подушку седла, расшитую такой же тесьмой…

Все донцы, повернувшись лицами к нему, будто изучали всю правду его слов, как и тон, и манеру казачьей ругани — словно казачий пароль… А он, Тимофей, стройный брюнет в 26 лет, с полумонгольским типом лица, выбросив запальчиво всю тираду слов, доказательств и казачьей ругани, вдруг решительно обращается ко мне:

— Господин полковник… езжайте в село, а я еще поговорю с ними!

Подхорунжий выпустил повод моей уздечки, я повернул свою кобылицу и умышленно шагом двинулся к селу, показывая им, что я совершенно не думаю удирать. К моему удивлению, донцы меня отпустили.

Я у себя с четырьмя хоперцами в хате. Сижу у окна и думаю, что я точно так же мог напороться и на красный разъезд, и возмущался распоряжением Шкуро — как он мог послать меня с пятью казаками в тот район, где могли быть уже красные?

Минут через десять широким наметом на своем дивном темно-сером кабардинце урядник Сальников влетел во двор, спешился и вошел в хату.

— Фу, т-ты… — выдохнул он, улыбаясь. — Насилу открутился… Вот, злые, черти!.. Но все же молодцы-донцы!.. Службу знают, — добавляет он. — Хорошо, что Вы уехали, Федор Иванович!.. Я тогда, после Вас, так «разошелся в мате» и говорил с ними, уж не стесняясь, по-станичному!.. И они поняли мой язык и, как видите, меня отпустили. Молодцы все же они! Не расхлебай!.. Конечно, мог быть и переодетый под казачьего полковника кто-то с красной стороны, для разведки, — закончил он, умный, серьезный и преданный мне брат-казак, бывший старший урядник Конвоя Его Величества.

Порадовался и я в душе, что донцы действительно молодцы и службу знают. И в этом случае выявили полную свою ненависть к красным, что особенно радовало меня. То были мамантовцы.

Переночевав, мы выехали в указанный Шкуро район и попали в совершенно неведомое мне царство воронежских крестьян, так непохожее на царство казачье. Оно было далеко от железной дороги.

В большом селе, на площади, совершенно случайно нас встретила какая-то неказисто скроенная, но крепко сшитая фигура, с некрасивым мясистым грубым рябоватым лицом, в куртке и сапогах. На шее у него мужичий шарф, на голове треух. Приблизившись ко мне, фигура по-воински отрапортовала, что он является начальником нескольких сел, вроде коменданта. Он прапорщик.

— Чем могу служить Вам, господин полковник? — почтительно спросил он.

Я рассказал ему о своей задаче.

— Я Вам с удовольствием помогу, — докладывает он.

Но я хочу знать — кто он, чтобы соответственно держаться с ним.

— Я местный крестьянин. Бывший унтер-офицер учебной команды пехотного полка. Имею Георгиевские кресты и медали. Окончил войну прапорщиком за боевые отличия. Живу «на-отделе» от родителей. Имею жену и десять детей, — подробно и словоохотливо доложил он и добавил: — Милости прошу в мою избу… Но только извините — жена моя деревенская и не знает приличий… Да и не до приличий ей!.. Детишек много… живу бедно… в горнице… жена много работает.