Роман «Улица» — самое значительное произведение яркого и необычного еврейского писателя Исроэла Рабона (1900–1941). Главный герой книги, его скитания и одиночество символизируют «потерянное поколение». Для усиления метафоричности романа писатель экспериментирует, смешивая жанры и стили — низкий и высокий: так из характеров рождаются образы. Завершает издание статья литературоведа Хоне Шмерука о творчестве Исроэла Рабона.
Главы 0–7 (перевод Н. Гольден и В. Дымшица), главы 8-19 (перевод В. Дымшица), главы 20–31 (перевод В. Шубинского и В. Дымшица)
Восемь недель тому назад меня демобилизовали.
Дождливым летним днем в конце июля я в последний раз съел порцию солдатского супа в 27-м пехотном полку в Ченстохове.
Я, уже переодетый в цивильное, являюсь теперь обладателем двух тысяч польских марок, тридцати двух папирос (три новые, а остальные — желтые и мятые), квитанций с четырех- и пятизначными номерами и письма с отпечатанным на конверте именем «Якуб Визнер, швейная мастерская».
В этом самом письме, начинающемся без приветствия, без церемоний, без обращения, запросто: «Могу написать тебе из дома, что…» — меня уведомляют, что мой отец умер, а двухкомнатную квартирку на третьем этаже домовладелец сдал другим людям.
В заключение неизвестный мне Янкев Визнер пишет: «Так как, согласно закону о правах квартиросъемщика, сын покойного, служащий в армии, считается не посторонним лицом, а квартиросъемщиком, ты можешь смело требовать у Ленчицкого (домовладельца) вернуть тебе помещение».
Внутри письма находится вырезка из еврейской газеты:
«Юридическая консультация
Господину Янкеву Визнеру, Нова-Бяла: если умирает отец, чей единственный сын служит в армии, домовладелец обязан…»
И далее приводится то же самое, о чем Янкев Визнер пишет мне в письме.
Этого Янкева Визнера, портного, я никогда не видел в нашем доме. Абсолютно неизвестный мне человек.
Как я ни пытался его вспомнить, он оставался для меня чужим, незнакомым.
Я догадался, что этот человек — наш новый сосед, а письмо он мне написал по доброте и из жалости.
В местечке у меня не осталось никого, кто бы мог мне хоть чем-то помочь: никаких родственников у меня там не было. Ехать домой, чтобы судиться с домовладельцем из-за квартиры, я не хотел, находя это крайне глупым, а главное, будучи уверенным в том, что из этого ничего не выйдет.
И, кроме того, мне не нужна была квартира сама по себе — там, в местечке, я не мог рассчитывать ни на какой заработок.
Я прослужил в польской армии четыре года. Шесть месяцев я находился на большевистском фронте [1] и пять — на украинском, в Восточной Галиции [2] .
1
Война между Польшей и советской Россией шла (с некоторыми перерывами) с декабря 1918 до марта 1921 г. — Здесь и далее примеч. В. Дымшица.
Примечания 1-46 — примечания В. Дымшица, далее — примечания Х. Шмерука и В. Дымшица — прим. вестальщика.
2
В ноябре 1918 г. на территории австрийской Восточной Галиции была провозглашена Западно-Украинская народная республика (ЗУНР), с которой Польша сразу начала войну. К июлю 1919 г. армия ЗУНР была разгромлена польскими войсками, а территория Восточной Галиции включена в состав Польши.
Покидая 27-й пехотный полк в Ченстохове, я все еще не знал, куда податься.
Перед окошком канцелярии 27-го полка стояло трое таких же, как я, демобилизованных солдат.
Первый — немец из Померании, второй — поляк из Нового Радома, а третий — из Лодзи.
Первым бесплатный железнодорожный билет получил немец из Померании, вторым — поляк из Нового Радома, а третьим — солдат из Лодзи.
Тот, который ехал в Лодзь, высокий, костлявый, с бледным, тощим и строгим лицом, был похож на тех, которые носят фонарь на христианских похоронах.
От радости, что едет домой, он тихо блаженствовал: ни с кем не разговаривал, не проронил ни слова, только в уголках рта иногда появлялась улыбка, как пузырь на реке, когда в нее нырнет лягушка.
— Куда? — спросила его голова фельдфебеля в окошке.
— В Лодзь! — выкрикнул худой высокий парень.
В его возгласе было столько радости, что меня охватило тепло; в этом голосе дрожала тоска по кому-то очень близкому… Название города, куда ехал тощий парень, засело у меня в голове, точно якорь, приобрело какое-то особое очарование.
— Куда? — обратилась ко мне голова в окошке.
— В… в… Лодзь, — ответил я, запинаясь.
Так я уехал в Лодзь.
Был один из тех дней, когда солнце дурачит людей. С темного неба, полного рваных облаков, то падал медленный дождик, пахнущий тяжелым, осенним мокрым снегом, то сквозь дождевые капли пробивалось несколько ярких лучей, чтобы напомнить о том, что лето еще не прошло.
Городской парк был окутан темно-серым туманом, ожидавшим стремительного дождя, чтобы скрутиться вокруг бледных берез и исчезнуть.
На пересекающихся парковых дорожках, там, где стояли пустые зеленые скамейки, засыпанные увядшими желтыми листьями, не было ни души.
Я ходил взад-вперед по центральной аллее.
— Раз! Два! Правой! Левой! — чеканил я строевой шаг и смотрел на башенные часы. — Восемь шагов в минуту! Далее: правой, левой, правой, левой! Должно быть десять шагов в минуту!
Сторож в маленькой будке с покатой крышей бросил на меня долгий, изумленный, испытующий взгляд. Дождь усилился.