Аспасия пошла с ним. Ей было все равно куда.

— Кажется, — сказала она, — быть мусульманином очень просто. Быть тем, что ты есть. Делать то, что сказано. Вот и все.

— А разве у христиан не так?

— У христиан есть богословы и законники.

— Ну, — сказал он, — и у нас они есть.

— А священники? А епископы? А множество монашеских орденов? А патриархи на Востоке и папа на Западе, а раскольники и еретики, которых хватит, чтобы заполнить все круги ада?

— Есть и у нас расколы, — сказал он, — и ереси. Есть сунниты, которые поклоняются Багдаду, где сидит их незаконный халиф; есть шииты, у которых халиф в Каире; есть мы, у нас свой собственный халиф в Кордове, настоящий халиф, а нас считают мятежниками везде, кроме Аль-Андалусии.

— В Испании?

— Аль-Андалусия.

— Аль-Андалусия, — произнесла она, смакуя вкус чужого языка. — Но священников нет?

— Каждый человек сам себе священник. У нас есть муэдзины, чтобы созывать на молитву, есть люди, которые проводят молитву, есть мудрецы, ученые, или облеченные властью, чтобы произнести проповедь в пятницу. Но это может сделать каждый, если сочтет себя достаточно умным и смелым. Нет никаких других ритуалов, кроме того, который делает мужчину мусульманином.

Она почувствовала, что щеки ее пылают. Конечно, она знала, о чем идет речь. Но тут же, вовсе не желая, подумала об этом. И совсем потерялась, когда решила, что он по ее смущению поймет, о чем она подумала.

Пока она боролась с собой, все замедляя шаги, чтобы он не увидел ее пылающее лицо, он ушел далеко вперед. Он сейчас уйдет совсем. Она и хотела, чтобы он ушел, и не хотела этого. Она ускорила шаг и догнала его.

Казалось, он не заметил ее отсутствия. Они дошли до королевских конюшен. Большинство стойл пустовало — лошади были на охоте; на псарне тоже было тихо. Он не спеша пересек двор. Аспасия шла за ним, обуреваемая сомнениями. Она знала, что он каждый день ездил верхом. Зачем она пристала к нему, как хвост? Ей бы надо быть во дворце, возле Феофано.

Он был уже внутри. Она подобрала юбки и тоже вошла.

Там было темно после яркого солнца и сильно пахло лошадьми, медовым сеном, ячменем. Когда ее глаза привыкли к сумраку, она увидела белый тюрбан Исмаила далеко в проходе.

Когда она приблизилась, он был в стойле. Она остановилась снаружи, почти готовая убежать. Стойло было узкое, и он, в глубине его, осматривал копыто, приговаривая что-то по-арабски. Лошадь изогнула шею, рассматривая Аспасию блестящими темными глазами. В них была почти человеческая насмешка. Она прекрасно понимала, зачем Аспасия явилась сюда: влюбленная кобыла домогалась жеребца.

Исмаил опустил копыто и отвязал повод от кольца. Небрежно сказанные по-арабски слова заставили Аспасию быстро посторониться. Лошадь гордо прошла мимо нее. Это было прекрасное животное, рыжевато-коричневой масти, посветлее, чем ее хозяин, с черной гривой, длинной, как женские волосы, и с черным водопадом хвоста. Гнедая, вспомнила Аспасия. Вот как называется такая масть. На лбу у нее была белая звездочка, и одна нога была белая. Встретившись с ней взглядом, Аспасия осмелилась приблизиться, хотя большие зубы были совсем рядом. Она положила руку на шею лошади. Она была теплая, гладкая, как шелк, и плавно изгибалась под рукой.

— Никогда бы не подумал, — сказал Исмаил, — что византийские царевны привычны к лошадям.

— Мы и не привычны, — ответила Аспасия, поглаживая длинную стройную шею. — Ты видел, как я ехала на муле. Вот мое искусство верховой езды.

Его губы не скривились презрительно, как она ожидала.

— Ты можешь больше, чем думаешь. Для того, кого не учили, у тебя хорошая посадка. И ты никогда не забываешь о животном. Жаль, что ты не родилась мусульманкой.

— А мужчиной?

На это он ничего не ответил. Ей показалось, что щеки его покрылись румянцем? В сумраке было не разглядеть.

Теперь он сбежит от нее: позовет конюха, потребует седло и уедет верхом. Но он никого не позвал. Он вывел лошадь из конюшни на яркий утренний свет и занялся ею сам. Лошадь принимала это с поистине царственным величием. Он держался с обычным спокойным достоинством, и было похоже, будто какой-то восточный вельможа изображал слугу перед своим конем. Наверное, так и положено в Аль-Андалусии.

— Ты привез ее из Кордовы? — спросила Аспасия немного погодя.

Исмаил поднял голову.

— Она арабской породы, — сказал он. — Да, я привез ее из Кордовы.

Ей показалось, что он произнес это слово без особой горечи; но она не видела выражения его лица: он снова склонился над копытом.

Она погладила шею лошади. Это было удивительно приятно, будто трогаешь шелк. Мул, которого ей подарил Гофрид, любил, когда ему почесывали шею, но его шерсть была гораздо грубее. Аспасия пригладила длинную гриву и машинально стала заплетать косичку.