Но жалко все же и обидно, что вот получилось именно так, а не иначе, тем более что, когда ракета только вспыхнула, Башенин успел краешком глаза заметить слева от минного поля небольшое, напомнившее ему рулежную дорожку у них на аэродроме, пространство, где палок с проволокой, а значит, и мин не было, и по этому своеобразному коридору, в случае чего, можно было бы без опасений пробраться к заветному лесу, что совсем был близко и сулил конец всем их злоключениям. Там и ориентиры надежные — валун в рост человека и пара сосен — с другими не спутаешь, даже в темноте. Так что уходить отсюда, по совести, вроде тоже не с руки: где еще найдешь такое место, чтобы и линия фронта была несплошная и до своих рукой подать? Не будешь же бесконечно рыскать по лесу как волк, обложенный со всех сторон красными флажками. Хватит с них, они уже и без того почти что обезножели от беспрерывной ходьбы, особенно Кошкарев, хотя и бодрится изо всех сил, не подает виду. Да и то сказать, пятый день почти без еды, одной кислой травкой пробавляются. Да и комаров терпеть уже сил не стало, поедом едят окаянные. Поэтому о новом месте для перехода линии фронта пока лучше не думать, а искать надо что-то другое, пока, благо, еще позволяет время.

Вот так лежал Башенин эти несколько мучительных мгновений в полной неподвижности и думал свою горькую думу, и кто знает, что бы он надумал в конце концов, если бы на помощь им не пришел вдруг сам немец.

Немец появился в поле их зрения не сразу, а лишь спустя минут пять, как снова дал о себе знать. Сначала там, где он действительно, как Башенин и предполагал, находился все это время, скрадываемый выступом скалы и деревьями, послышался не то приглушенный кашель, не то хруст ветки. Первым это услышал Кошкарев и, легонько толкнув Башенина в бок, прошептал с обжигающе-боязливой радостью, хотя радоваться было вовсе нечему:

— Идет сюда, — и тут же заставил себя приумолкнуть, поспешно приложив палец к губам, потому что вслед за этим с той же стороны донеслось еще несколько каких-то новых неясных звуков, показавшихся Башенину потрескиванием углей в костре, хотя никакого костра там у немца конечно же быть не могло. Потом они услышали еще что-то подозрительное, на этот раз, кажется, похожее на шуршание песка, когда по нему стараются ступать на цыпочках, и, как заключительный аккорд, — вполне отчетливый металлический звук, словно немец нечаянно стукнул прикладом автомата о что-то металлическое. Да, верно, сам же и испугался такого неожиданно громкого и зловещего в ночи звука, тут же подхваченного эхом, потому что после этого вдруг внезапно и надолго замолчал. И Башенину с Кошкаревым, и без того уже напрягшимся до предела, уже готовым внутренне к тому неизбежному, что, казалось бы, вслед за этим вот-вот должно было произойти, это молчание показалось ужаснее пытки. Во всяком случае, им было бы, наверное, легче просто очутиться, раз такое дело, под дулом автомата этого завозившегося немца, чем вот так, распластавшись на земле не совсем в удобных позах, до звона в ушах вслушиваться и до рези в глазах всматриваться в темноту и ждать, что произойдет дальше. У того же Башенина. появилось ощущение, что это мучительное, сродни пытке, молчание, пожалуй, уже никогда не кончится, будет продолжаться вечно. Или, наоборот, ему вдруг начало казаться, когда еще прошло несколько минут, а может, и секунд, что немец уже давным-давно обошел их стороной и теперь стоит конечно же у них за спиной во весь рост и злорадно улыбается и сейчас вот, в это самое мгновенье или чуть помедлив, чтобы напоследок помучить их еще немножко, крикнет нарочито заполошным голосом «хенде хох!», а то и просто без предупреждения, в холодном молчании, разрядит автомат им в спины. И это ощущение не только рождало чувство затравленности, тоски и обреченности, но и заставляло злиться и даже ненавидеть самого себя за то, что беспомощен в такой напряженный момент, начисто лишен возможности что-либо сделать, даже оглянуться назад, чтобы убедиться собственными глазами, что никакого немца там вовсе не было и нет, что это лишь плод расстроенного воображения. И было еще почему-то жутковато чувствовать острые и точно бы враз захолодевшие, особенно где-то у сердца, камни под собой, словно это были уже не камни, на которые он тогда, как в небе хлопнула ракета, плюхнулся плашмя не глядя, а мины с соседнего поля, и эти мины, стоило ему сейчас сделать одно неверное движение, не замедлят разнести его в клочья. А сделать какое-нибудь движение почему-то хотелось, хотелось нестерпимо, как нестерпимо подмывало и оглянуться назад. Башенин не знал, что сейчас испытывал Кошкарев, а если бы знал, то удивился, потому что Кошкарев, в отличие от него, сейчас, по сути дела, не испытывал ничего, кроме острого нетерпения, смешанного с чисто мальчишечьим любопытством. Правда, чувство опасности тоже не горячило сейчас Кошкареву кровь и не веселило душу. Но вот это неясное движение, этот подозрительный, непонятно что предвещающий, шум на середине склона сопки после того, как вроде все успокоилось, заставил его на время позабыть об этом страхе, хотя всего лишь несколько минут назад, как только в небе вспыхнула ракета и загрохотали выстрелы, он, этот страх, цепко ухватил его своей клешней за самое сердце и долго не давал вздохнуть полной грудью. Тогда, при грохоте выстрелов и зловещем свете ракеты, Кошкареву показалось даже, что это была сама смерть, и когда он падал, ничего не видя перед собой, в темноту, ему почудилось, что он не падает, а летит в какое-то оглушающее черное пространство, которому нет ни конца ни края и из которого во веки веков не возвращаются. Сердце его в тот момент, беззвучно отворив грудь, как тоже ему представилось, оставило ненужное теперь тело и неслось где-то впереди него крохотным черным комочком, и ему было странно видеть его со стороны и при этом еще не испытывать ничего, кроме физической боли и невесомости, которая ему, как стрелку-радисту, была уже не в диковинку. Так что страху или того, что называют страхом, Кошкарев уже хлебнул по самые ноздри, и у него под гимнастеркой вволюшку погуляли сквозняки. Но этот страх так же внезапно прошел, как и появился, выжав из него холодный пот. Стоило ему немножечко отлежаться на сырой земле и почувствовать обретшим боль телом ее холодную неровность и мягкое, чуть слышное шуршание распрямившегося рядом куста, в который он угодил лицом, и страха не стало. Вместо страха появилось удивление, что он, оказывается, жив, а не мертв, и пистолет, оказывается, тоже при нем, он его из рук не выпустил, даже когда летел в эту черную бездну вслед за своим сердцем. А когда он, протолкнув вставший в горле ком, еще увидел впереди Башенина, вернее, даже не увидел, а сначала услышал какой-то шум, потому что Башенин в это время как раз поскреб носком сапога о землю, то и вовсе воспрял духом, и лицо его морщиться перестало, оно приняло сосредоточенно-суровое выражение, и губы у него уже не подрагивали, и взгляд не тускнел, и весь он как-то отвердел, готовый, как только Башенин даст знак, смело и решительно действовать, хотя и смутно представлял, что именно в тот момент Башенин мог от него потребовать. Но понял, что сначала надо выждать, раз Башенин никакого сигнала не подавал и подавать вроде не собирался, лежал все так же ничком, согнув ногу в колене. И он терпеливо выждал, пока его вдруг не ошпарила как кипятком мысль, что рядом-то перед ними, вопреки ожиданиям, не чистая поляна, а минное поле и бежать, стало быть, в случае чего, им будет некуда, и надо бы шепнуть об этом Башенину, а то он еще, чего доброго, даст сигнал ползти как раз в ту сторону. И Кошкарев, теперь уже, наоборот, похолодев от этой мысли, пополз, извиваясь как уж, и доложил. И остался доволен, что сделал это умело, не издав ни звука. К тому же он этим еще и душу отвел, перекинувшись с командиром парой слов. Конечно, пугающе-тихий шепот под носом у противника — не успокоительная речь, а все же и это на него подействовало одобряюще, и он с того момента о страхе думать перестал.

Не испытывал он страха и сейчас, когда после вот этого подозрительного шума у подножия сопки вглядывался напряженным взглядом в темноту — только беспокойство и нетерпение. Правда, от долгого лежания в одной и той же позе у него начало холодеть в пояснице и деревенеть рука, в которой он держал пистолет. Он никак не думал, что пистолет может быть таким тяжелым: всего-то, кажется, восемьсот граммов, а тут тянул чуть ли не на пуд. Да и глядеть подолгу не мигая в одну и ту же точку и одновременно ловить ухом звуки, которые ничего, кроме новой опасности, сулить не могли, тоже занятие не из приятных. Но ни о чем подобном Кошкарев не думал, и тяжести пистолета не замечал, как, впрочем, не замечал и полчищ комаров, хотя они, как бы пользуясь безнаказанностью, сейчас и кровенили его особенно безжалостно. Он даже не пытался отогнать этих изобретательных тварей или поморщиться от боли. Если начать отгонять, откладывай в сторону пистолет и оставайся безоружным, если морщиться и сдувать их как пену с молока, ворочая туда-сюда губами, начнет двоиться в глазах и тогда вообще на черта не увидишь: ни комаров, ни собственного носа, а самое главное — проморгаешь немца, если этот немец все же надумает наконец снова дать о себе знать или даже появится сам собственной персоной из-за деревьев с автоматом в руках, из которого только что палил. Что-то говорило Кошкареву, что появиться он должен.

И немец действительно появился. И как-то вдруг и сразу, даже неожиданно для них с Башениным, хотя они его и ждали каждый миг — появился внезапно и неслышно, будто стоял тут, на этой вот прогалине у одинокого куста, вечно. Во всяком случае, Кошкарев увидел его, когда он уже был от них совсем близко, шагах в сорока или пятидесяти. Да он, быть может, не увидел бы его и на таком близком расстоянии, как не увидел бы, верно, и Башенин, если бы немец, видать, давно уже неслышно спустившийся с сопки, вдруг не остановился на этой вот открытой для их взоров прогалине, чтобы разглядеть что-то возле куста, и если бы в это время луна не продырявила по чистой случайности облака и не высекла пару бликов на автомате, который немец держал почему-то в чуть вскинутой руке над головой, как обычно держат автоматы пешие солдаты, когда переходят реку вброд. Похоже, этот немец был оригиналом.

— Замри! — тут же услышал Кошкарев голос Башенина. Потом еще: — Не стрелять! Я скажу, если что. — И — снова, почти одним движением губ: — Подождем, может, он не один. В случае чего я стреляю, и бежим. Куда — знаешь. Ты — первый. Замри!

Немец продолжал стоять у куста, возвышаясь над этим кустом темной широкой глыбой, и не издавал ни звука. Был он, этот немец, верно, крутоплеч и высокого роста, а может, Кошкареву показалось, что высокого, потому что как он уже ни был готов к его появлению, для него он все равно появился внезапно, а внезапность всегда помогает разыгрываться мрачному воображению. А вот что на плече у немца оказался второй автомат, перевернутый стволом книзу, плодом воображения Кошкарева уже не было. Кошкарев увидел его вполне отчетливо в свете луны, когда немец встал к ним боком, и, как ни щекотливо было его положение, успел подумать, что этот автомат, видно, не его, принадлежал кому-то другому, которого этот немец не так давно, судя по выстрелам, порешил неизвестно за что. Так это было или не так, а только эта мысль вдруг ужаснула Кошкарева, хотя ужасаться надо было другому. Пока он глядел на этот второй автомат как завороженный, немец снова повернулся к ним лицом и, обогнув куст, словно в нем была заложена мина, направился прямехонько в их сторону. Ближе он показался Кошкареву не таким уж высоким, не выше, пожалуй, Башенина, и в походке его не было ничего устрашающего: двигался он неторопливо, спокойно, разве только чуть-чуть припадая на левую ногу да изредка вздергивая плечо. Но эти автоматы не выходили у Кошкарева из головы, и он не сразу разобрал, что шепнул ему Башенин, когда немец вдруг опять, сделав в их сторону несколько шагов, остановился и, задрав кверху голову, начал как бы ловить носом какие-то подозрительные запахи. А может, это он к чему-то, что остановило его, прислушивался или глядел с удивлением на небо, потому что луна в это время снова нырнула челноком за облака и вокруг опять так загустело от темноты и безмолвия, что не только горизонта и зубчатой сопки на этом горизонте, но и самого немца стало почти не видать — разве лишь его силуэт.

— Не стрелять! — снова услышал Кошкарев злой голос Башенина и удивился, почему Башенину понадобилось повторять эту команду трижды и каждый раз — со злостью.

А Башенин повторил и в четвертый:

— Не стрелять!

Кошкарев не знал, что этим зловещим шепотом Башенин не столько сдерживал его, Кошкарева, сколько самого себя: боялся, что нервы не выдержат и он нажмет на спусковой крючок пистолета раньше времени. Вот он, стиснув зубы, и ждал, когда немец подойдет ближе, чтобы ударить в упор. Кошкарев тоже не спускал с немца глаз, его тоже уже начало знобить от нетерпения, и он проглядел, как через мгновенье, после очередного «не стрелять», Башенин поднял пистолет на уровень глаз и начал целиться, хотя прорези прицела с мушкой ему наверняка было не видать. Он был так бледен в этот момент, что мог бы отпугнуть этой своей бледностью даже Кошкарева, если бы тот посмотрел на него: в лице Башенина, несмотря на густо размазанную свою и комариную кровь, не было ни кровинушки, и потам оно как-то странно, до пугающих размеров, раздалось в скулах и отвердело, особенно в местах кровоподтеков. А вот глаза его в этот момент смотрели весело, и веки оттого казались не отечными, и лоб не тронут был испариной, как до этого.

И вот грохотнул выстрел — сухой, короткий и бесцветный, какой не подхватило даже эхо.

Кошкарев услышал его, когда немец, приблизившись к ним почти вплотную, для чего-то распахнул полы маскхалата — может, они путались у него в ногах и мешали идти — и чуть склонился корпусом влево. Потом, это когда уже немец, подсвеченный вспышкой выстрела, вдруг неестественно выпрямился и, неуклюже взмахнув полами маскхалата, словно решил оторваться от земли, начал расти до угрожающих размеров, Кошкарев почувствовал, как ему в нос остро ударило пороховой гарью, и эта гарь, и, кажется, еще какой-то озверелый окрик слева, почти над самым ухом, подбросили его с земли. Немец между тем, все так же неуклюже взмахивая полами маскхалата, продолжал чудовищно заполнять все пространство вокруг, и это было страшно, и Кошкарев, уже сломав себя надвое, качнулся было влево, чтобы задать стрекача, как немец тоже вдруг начал заваливаться в его сторону, словно собираясь своим падением преградить ему путь. Кошкарев похолодел и, не выдержав, разрядил в него пистолет, всадив в живот ему две пули раз за разом.