Они ответили:

— Живы в руки не дадимся, однова помирать, так лучше под солнышком.

Фанзален еще не понимал, в чем дело и откуда упорство.

— Но если вас будут хорошо кормить, дадут чистые избы, разве не лучше работать на заводе?

Толмач перевел, и крестьяне загудели:

— Вот чего сказал! Стали бы мы здесь в похоронках укрываться, если бы нам дали белые избы и сытные харчи… Этак всяк из нас пошел бы на завод. Только рудокопщики весь день бьются в мокряди, плавильщики обжигаются около печей, — работа коневня, а кормятся одной тюрей.

— А что такое тюря? — не понимал Фанзален.

Толмач объяснил:

— Порежут мелко старого аржаного хлеба, польют водой или квасом, накрошат, коли есть, луку, — вот тебе и тюря.

Фанзалену было двадцать лет, он хотел подвигов, мечтал о схватках с бешено налетающими татарами, а здесь перед ним стояли смирные крестьяне, в рваных кожухах, в лыковых лаптях, угрюмо просящие, чтобы их оставили в покое. Он повернул коня, но вспомнил наказ капитана Битяговского и потребовал дать ему выборного. Крестьяне вытолкали вперед глубокого старика Савуту Сорокодума, опиравшегося на топор, насаженный на длинную рукоять.

Фанзален спросил: «Почему такого старого выбрали?»

— Он наш паметух, хорошо помнит, что в письмах сошных [102] сказано, и все межи, и сколько мы на этих пашнях сидим, — все тебе выложит. Да такого замшелого старика и на завод не зашлют.

Фанзален приказал старому Сорокодуму следовать за ним в усадьбу.

Старик отдал топор мужикам и мерно зашагал рядом с конем Фанзалена.

Из доклада Фанзалена капитан Битяговский убедился, что с двадцатью рейтарами «дерзновенных» крестьян не сломить. Собрав сведения, что делается в окрестных деревнях, он послал воеводе летучку, что надо прислать воинскую силу побольше, чтобы лес, где «в похоронках» засели ослушники, окружить и разыскать пустошь на речке Заключке и захватить всех бунтарей. «Уже в Золотиху и другие деревни, — писал он, — ходят шайки нарядным делом, скопом и заговором, с дрекольем и пожарными крючьями, у церкви бьют в набат и собирают мирские повальные сходы, заходят в господские дома, бьют управителей смертью, старост и сотских от себя определяют».

Воевода решил, что медлить больше не след, и послал двух волостных приставов — Афонасия Ширяева и Василия Мокеева, по прозвищу Пустун, опытных в усмирении бунтов, с приказанием всех зачинщиков и воровщиков ловить и пересылать к нему в Серпухов. Пристава вскоре донесли воеводе, что, приехав в деревню Золотиху, они «захотели взять бунтаря Ивана Михеева, а он со двора побежал, пристава стали его хватать, и он, Иван, завопил, и на тот его, Иванов, воп дети его, Ивановы, и из иных дворов крестьяне прибежали с цепами и приставов били, а его, Ивана, не дали».

Пристава добавляли, что всюду среди крестьян молва идет: «Все бояре затеяли. Хоромы их надо сжечь, пепел развеять. Пожар придет — все гладко сгорит. А иноземцам здеся не быть».

Последние речи уже окончательно рассердили воеводу, и он послал двести рейтаров и две пушки.

Погода по-прежнему стояла дождливая и ненастная.

Проезд по дорогам был трудный.

Когда две шестерки лошадей тащили пушки мимо пеньковского леса и вязли в размытых колеях, откуда-то выскочили крестьяне, а впереди бежали кузнецы с большими молотами. Они вмиг заклепали пушки железными гвоздями, так что стрелять стало невозможно. Пока рейтары подоспели, мужики разбежались, двое были изрублены палашами, а один захвачен раненый.

Через несколько дней, когда небо просветлело, рейтары двинулись на приступ — «развеять бунтарское гнездо». Рейтары разобрали ограду, двинулись в глубь леса, никого не встречая, и добрались до пустоши Заклюки, где нашли десяток курных изб и несколько шалашей. Но крестьян оказалось очень мало. Оставшиеся мужики и бабы объяснили, что, узнав о приезде воинской силы, крестьяне запрягли лошадей и лесными дорогами отправились в сибирское воеводство на вольные земли.

Пристава Ширяев и Пустун, сопровождавшие рейтаров, забрали с собой всех взрослых мужиков и приволокли в пеньковскую усадьбу.

На плотине все пойманные крестьяне по очереди привязывались к столбу, и кат Силантий в новой красной рубахе, раздуваясь от важности, хлестал по голой спине широкой сыромятной плетью, похожей на русую женскую косу.

Стоявшие полукругом зрители, мужики и бабы, подходили осторожно к столбу, бросали в глиняную миску, стоявшую на земле, медные деньги и шептали Силантию:

— Полегче стегай, кат немилостивый!

Пристав Пустун объяснял голландцу, поручику Фанзалену:

— Надо их по-отечески поучить, чтоб у них охота прошла бунтовать…