Шрифт:
— В-верно, на коленки! — выкрикивал Антонов с блуждающим взглядом. — Всех, всех! Ничего, м-мы с мужиком еще столкуемся. Эй, Сторожев, где старик?
— Да в каталажке он, Сашенька, — отвечала Косова, растерзанная и пьяная. — В подвале он, миленок, ожидает царствия небесного.
— Привести! — распорядился Антонов. — Ну, чего уставился? — крикнул он Сторожеву. — Иди веди.
— Избили его мои ребята, — хрипло сказал Сторожев. — Пусть отлежится малость.
— П-пусть, — согласился Антонов. — А п-потом веди. У-у, звериное племя! — с угрозой бросил он вслед вышедшему Сторожеву: — Гуляй, братва, наша берет! — И запел фальшивя:
Мы пить будем, гулять будем, А смерть придет — помирать будем!— У Ленина был, — бормотал между тем Ишин. — Ск-кажите, пожалуйста! П-правду какую-то приволок! П-правда! Ха-ха!
— Да брось ты, Иван! — выдавила из себя Косова. — Какая там правда! Нет ее. Сам же сказал: во щах слопали.
— Верно, Марья, верно! Какая там, к дьяволу, правда! — Ишин махнул рукой. — Хотите, расскажу сказку?
— Г-говори!
— В одном царстве, — начал Ишин, — за морями-океанами, за черным погорелым лесом жил царь. И было у него сто сыновей, и любили они одну бабу, подлую-расподлую…
— Вроде тебя, Марья, — Герман захохотал.
— Ну, ну! Ты! — вскипела Косова.
— Такую же злую, как ты, Марья…
— Эй, Ванька, помолчи, не то душу выбью! — Марья взялась за револьвер.
— Ладно, шучу… И та баба продала сатане свою душу… Вот призывает ее царь и говорит: «Мои сыновья люди злобные, из-за тебя топорами секутся. Полюби кого-нибудь из них, а то будет всем нам плохо». И сказала та баба: «Я того полюблю, кто сделает самое страшное, что только может сделать человек». Разошлись братья по белу свету, и били они людей, и жгли их дома, и землю портили, и груди у женщин вырезали, и младенцам распарывали животы. Но та баба смеялась. «Нет, — говорила она, — это еще не самое страшное…» Тогда пошел по миру младший брат, самый из всех братьев свирепый, разыскал он правду, приволок к той бабе и удушил на ее глазах. И сказала баба: «Вот ты сделал самое страшное. Только не могу я тебя полюбить, добрый молодец! Раз нет правды, то и любви быть не может». Рассердились братья на ту бабу, убили ее, разрезали на сто кусков и выбросили на свет божий, и сто собак жрали ту бабу, и сожрав — все подохли!
— Саша! Да что же это он рассказывает! — крикнула Марья. — Над душой моей смеешься? Повешу!
— Нет правды на свете, не повесишь! — загрохотал Ишин.
Сторожев ввел Фрола Петровича. Тот бестрепетно вошел в кабинет, снял шапку, перекрестился в правый угол.
— Мне некогда, — глядя исподлобья на Антонова, сказал Сторожев. — Вы уж разбирайтесь тут с ним, как хотите, а я по делам пойду.
— И-иди, черт с тобой! — икая, проговорил Антонов.
Сторожев поспешно вышел. Быть свидетелем расправы с Фролом Петровичем ему было вовсе не с руки. Прознай двориковское общество, что и он принимал участие в издевательствах над уважаемым и справедливым человеком, мужики, и без того злые на него, могут пойти на любое. «Подпустят красного петуха, и ищи виноватого!» — думал Сторожев.
— Это ты у Л-Ленина был? — обратился Антонов к Фролу, когда Сторожев ушел. — Н-ну, расскажи, чем кормили, чем поили, за сколько купили?
— Купили лаской да правдой. Точно, ласковые люди, что за Ленина скажу, что за Калинина, что за прочих. Объяснили нам всю нашу глупость.
— Будет болтать-то! — прикрикнул на него Ишин. — Обманули вас, дураков.
— Почему обманули, Егорыч? — обиделся Фрол Петрович. — Ехали мы, дорогой никаких восстаний не видели, народ сохи к весне готовит. Об Антонове поминали, смеются: неужто, мол, вы с ним до сей поры цацкаетесь?
Антонов в упор разглядывал Фрола Петровича, а тот стоял спокойно и, не мигая, смотрел ему прямо в глаза.
— Б-бумагу привез? — выдавил Антонов.
— Привез. Пишется в той бумаге: продразверстку долой, середнего мужика на вид.
— А н-ну, дай.
Фрол Петрович бережно вынул из-за пазухи листы.
— Истерлось то, что было напечатано: читали их сотни людей, тысячи рук держали.
Антонов вполголоса прочитал декрет о натуральном налоге, телеграмму Ленина в Тамбов.
— С-собачья кость! — крикнул он. — Обманули вас! Обманули в семнадцатом и еще раз обманут. Неужто в-веришь им?