Уплотнение текста, как это часто бывает в дневниках, увеличивает смысловую и информативную нагрузку на фразы. Отсутствие прилагательных и причастий, а часто и глаголов придает записям смысловую многозначность.

К особым приемам следует отнести образные характеристики. При описании своих знакомых и коллег Дружинин в таких случаях стремится избегать голой информативности, чаще он использует прием метафоризации: «Здравомысл и Добросед – Островский и Толстой, Панаев – Фривол. Бодиско – разврат. Тургенев – Слабосерд. Некрасов – Крутон. Боткин – Зломин. Долгорукий – Милон. Анненков – Себялюб» (с. 381); «Умирающая рыба. Павел Васильевич» (с. 383).

Нередко характеристики лиц сводятся к номинации того поступка или свойства характера, которое данное лицо проявило в конкретной ситуации: «Донжуанство Гаевского. Удивления Григоровича. Селадонство Михайлова» (с. 386). Такие краткие характеристики заменяют подробные описания и усиливают фразовую выразительность.

Сам автор не жаловался в таких случаях на неполноту записей. Их было достаточно для того, чтобы воссоздать в памяти всю картину дня или образ поведения человека. «Как ни краток этот перечень каждодневных занятий и увеселений, – признавался Дружинин, – но в нем есть свое достоинство и только для одного меня. При чтении имен и кратчайшего упоминания о событиях, самый прожитый день возникает весь в моей памяти» (с. 361).

Стилистически дневник Дружинина представляет собой три речевых пласта: собственно подневные записи, наброски литературных произведений и записи-заметки вневременного характера. Причем количественное соотношение первых и последних приблизительно одинаковое. Это говорит о том, что писатель придавал квазидневниковым записям большое значение.

Если брать во внимание вторую, более объемную часть дневника, то его стилевая структура ближе всего повествовательному речевому жанру. Здесь преобладает информативное слово.

Дружинин – блестящий рассказчик, и в дневнике он часто увлекается заинтересовавшим его предметом или лицом в ущерб другим фигурам и фактам. Некоторые записи поэтому представляют собой повествовательные миниатюры с завершенным сюжетом или маленькие сценки. В них в форме несобственно-прямой речи содержится скрытый диалог: «Явился граф Коновицын, новый наш предводитель <…> Меня, например, он с первых слов спросил, отчего я не в военной службе <…> Я ответил порядочной глупостью <…>» (с. 313).

Второй речевой жанр, заметки («Schizzi»), имеет иную направленность. По форме они напоминают жанр афоризмов или максим. В них повествовательная стихия уступает игре смыслов, а выразительное начало преобладает над изобразительным. Несмотря на свой обобщенный характер, они отражают – непрямо, опосредованно – ту сторону жизни писателя, которая с наступлением творческой зрелости ушла со страниц основной части дневника. «Заметки» заменяют психологические штудии юного Дружинина, являясь сгустками жизненных наблюдений.

Третий стилистический слой – художественные наброски – также органически вписывается в текст хроники. Творческие замыслы входят в состав дневника как атрибуты писательского профессионализма Дружинина. Планы и фрагменты незавершенных произведений являются не автономными речевыми образованиями, а развернутым изложением той работы, которую писатель выполнял в течение данного дня или ряда дней. Нередко, как, например, в записи под 18–19 июня 1853 г., они сопровождаются бытовым комментарием, усиливающим иллюзию органичности, связанности их с текстом обычных записей (после изложения плана драмы: «Не правда ли, пьеска именно по средствам и галантности <актеров> гг. Иевлева, Семихатова, Григорьева и Прусакова <…> Герцога бы покойному Каратыгину, вот вышел бы хлыщ!», с. 188).

Многослойность стилевой структуры придает дневнику особую выразительность и динамику. Чередование разных речевых жанров создает красочную картину мира и жизни автора.

В дневниковом жанре Дружинин был человеком традиции. Всю жизнь он описывал в своем журнале меняющийся облик человека, точнее – самого себя. Но мир в его хронике оставался неизменным. Эпоха 60-х годов, внесшая сумятицу в жизнь страны и умы миллионов людей, не могла найти места на страницах дневника Дружинина. Стремительно, на глазах преобразующийся мир не соответствовал устоявшимся представлениям писателя о жанре и противоречил выработанной манере ведения записей. «Увы! Вот как он ведется, мой бедный дневник, в то самое время, когда событий так много, – жаловался Дружинин в 1857 г., – когда новые лица выходят на сцену десятками и все вокруг меня кипит и волнуется! Одно дело идет вперед, другое готовится, третье обрывается, четвертое зарождается в голове, а я ни о чем не упоминаю» (с. 401).

В отличие от тех авторов, которые сумели приспособиться к новым обстоятельствам и в соответствии с «духом времени» внесли изменения в способы ведения своих записок (В.А. Муханов, A.B. Никитенко, отчасти даже И.М. Снегирев), Дружинин принадлежал к разряду летописцев, которые не смогли (а скорее – не хотели) под давлением времени что-либо менять и предпочли реформе молчание.

Далекий от общественности в широком понимании этого слова, Дружинин всегда и во всем оставался «частным» лицом (не берем в расчет его работу в Литературном фонде, поскольку это чисто писательское объединение, и функция в нем Дружинина аналогична редактированию «Библиотеки для чтения»). Шумная публичная жизнь была чужда его складу, а люди общественного темперамента вызывали у него скрытую неприязнь (Чернышевский). Умеренный либерал по политическим убеждениям, Дружинин оставался консерватором в образе жизни и формах общественного поведения. Поэтому дневник в его творчестве исчерпал себя к тому времени, когда в целом этот жанр находился на подъеме, а дал литературе новые оригинальные образцы.