— Не подходи! — запоздало крикнула она, отскакивая назад.

Он шел прямо на нее, торжественно и медленно, как подходят к награде, которую уже никто не сможет отнять. Дикарская, варварская радость была еще более безумна, чем его жадность, его страсть и его нежность.

— Не подходи!

Он засмеялся, продолжая надвигаться на нее, и в этом смехе уже не было ничего от нормального человека — только удовлетворенное вожделение людоеда.

— Не подходи!!! — А вот и стена под голыми лопатками. — Не подходи, все равно не будет по–твоему!

— Будет! — крикнул он с такой силой, что в ответ зазвенели все серебряные раковины фонтанов. — Будет, делла–уэлла!

Словно сбитая с ног его криком, она сползла па пол, Царапая лопатки по неровностям стены. Теперь отступать было уже некуда. Высокие чешуйчатые сапоги отгораживали от нее весь остальной мир. Ну что, цепляться за его ноги, молить о пощаде?

Мягким движением Оцмар опустился перед ней на колени. Лицо его было теперь так близко, что она могла бы пересчитать трещинки на пересохших губах.

— Это будет, делла–уэлла, — прошептал он, едва шевеля этими помертвелыми от ожидания губами. — Здесь. Сейчас.

И тогда она вскинула десинтор и нажала на спуск.

…Она открыла глаза, когда затихло жужжание десинторного разряда, — видно, сели батареи. Оцмар лежал перед нею в неловкой позе, не успев встать с колен. Таира вытянула шею, тревожно оглядывая его, — в полумраке его темно–зеленая одежда казалась черной, и на ней ничего не было заметно. Но вот на полу… Дура несчастная, раньше надо было жмуриться — тогда, может быть, и удалось бы промахнуться!

— Вот… видишь… — прошептал он с трудом, и с каждым его словом крошечный черный фонтанчик выбрызгивался откуда-то из плеча, — все сбылось… по–моему.

Она затрясла головой, хотя совсем не поняла его слов; почему-то больше всего ее сейчас удивляло, что кровь у него почти черная, а ведь это артериальное кровотечение, перебита плечевая артерия, и каждая минута дорога.

— Помогите! — закричала она. — Кто-нибудь! Помогите!

Раздался протяжный скрип, и из-за спинки парчового кресла поднялась приземистая фигура и не спеша двинулась к ним. Кадьян. Таира вскочила, метнулась ему наперерез, вцепилась в рукав:

— Скорее! Его нужно к анделисам! Они помогают, они воскрешают даже мертвых…

— Нет, — донеслось сзади еле слышно, но твердо. — Здесь. Если… если анделисы… оживят… в другой раз мне… может… и не посчастливится…

Таира оцепенела — только сейчас до нее начал доходить смысл его слов. Так, значит, вот этого он и хотел здесь и сейчас? Кадьян осторожно освободился от ее пальцев, почтительно поклонился, косясь на голубую звезду, и, прихрамывая, направился к своему князю. Поднял его легко, так же неторопливо перенес на кровать. Замер, словно ожидая чего-то, хотя чего тут еще было ждать? Потом с каким-то нечеловеческим бесстрастием произнес:

— Ты умираешь, Полуденный Князь.

Эти слова словно разбудили Оцмара:

— Да. Город этот… сжечь. Он… не нужен. То, что ты принес сюда… по моему приказу, — в Берестяной… колодец… это и будет жерт… — он закашлялся, захлебываясь кровью, — жертвенным даром… солнцу.

Кадьян поклонился и отступил на шаг. Господи, да неужели они все так и дадут ему умереть? Таира на цыпочках приблизилась к высокому ложу, положила руки на закапанное кровью покрывало. Еще более истончившееся за эти несколько минут лицо обернулось к ней:

— Я сейчас сделал тебе… последний подарок, делла–уэлла… я спас тебя от самого… самого страшного горя… в твоей… жизни…

Она ткнулась лицом в покрывало, чтобы вытереть слезы:

— Зачем ты все это подстроил? Зачем, Оцмар? Ведь я могла бы полюбить тебя… — И в этот миг она верила тому, что говорила.

— Но тогда ты не смогла бы убить меня, делла–уэлла… — произнес он с неожиданной силой, и лицо его начало угасать. — Будь благословенна… неприкасаемая…

И тогда она поняла, что еще должна сделать.

— Дай нож, Кадьян! — приказала она, царственным жестом протягивая раскрытую ладонь в его сторону и не сомневаясь в исполнении своей воли.

Холодная рукоятка коснулась ее. Нож был заточен на славу — густые пряди ее солнечных волос сыпались на постель, едва лезвие касалось их; она собирала их горстями и осторожно укладывала на подушке вокруг головы Оцмара, осеняя ее золотым нимбом, на костенеющие сжатые руки, на невидимое пятно крови, напитавшей одежду. Кадьян стоял поодаль, ждал — не осуждающе, не насмешливо, не покорно.