— Слыхал. Щитовых на один пропой, а потом что?

— Кто этими ночами расстарался, тот долго сыт будет — ножевые-то полной мерой платят. Потом у вдовушки какой-нибудь подкормишься, в оружейном двору подсуетишься, так все лихолетье перекукуешь. А там птица ты вольная, хоть в пригородье вживайся, хоть в странники подавайся. Дойдешь до того стана, где новое лихолетье объявлено, — опять тебе служба.

— А тебе кто мешает?

— На мне ж клеймо, ни один амант к себе не пустит…

Так, значит. Не ошейник, так клеймо, как на скотине. Нет, эта земля ему положительно нравилась все меньше и меньше.

— Показал бы клеймо-то, — по неистребимой привычке не пропускать ничего диковинного поинтересовался он.

Дяхон засопел. Обиделся, что ли? Тогда непонятно почему, ведь, по его же словам, попасть в дом к аманту — удача и честь немалая.

— С какой это такой радости я перед каждым встречным посеред ночи портки спускать должен? — пробурчал он наконец.

— Так у вас что, клейма на заднице ставят? — Харр с трудом удержался, чтобы не фыркнуть и вконец не разобидеть старого вояку.

— А то! И кольчужкой прикрыто, и в бою не под ударом. И притом, когда не видишь, то забываешь быстрее…

— Сидеть-то не мешает? — не удержался Харр.

— Оно повыше того. Так что ежели и помру где-нибудь в караванном дозоре — враз установят, что был я из Зелогривья.

— По знаку?

— По цвету.

— Постой, постой, мне ж говорили, что нельзя на живое тело зелепище класть — прорастет?

— А то! Потому, прежде чем клеймо рисовать, это место слизью гада–стрекишника мертвят. Так-то. Не–ет, был бы у меня сын, ни в жисть не отдал бы его в стражи. Живешь — вроде бы и сыт, и под крышей; только жизнь-то быстро пролетает! А как немощь одолеет, даст амаит горстку зеленушек на обзаведение, и вали со двора. С дружками попрощаться — половина долой, тут не то что хибары — деревца одинокого не купишь, чтоб повеситься. И помолиться больше некому…

Он покачал головой, отмахиваясь от нахлынувших на него горестных мыслей, глянул на посветлевшее небо и, достав из-за пазухи оселок, принялся вострить неуклюжий свой меч.

— Молиться всегда можно, — ханжеским тоном заметил Харр, только чтобы как-то утешить старика.

— Не скажи. Бог у меня солдатский, простой; да и сам посуди, велик ли выбор у нашего брата? Пока я в стражах, он мой меч блюдет — стало быть, и жизнь мою охраняет. А как отдам я меч свой обратно аманту, на что мне мой бог?

— Постой-ка, что-то я не пойму, о чем речь.

— Да вот он мой бог, в руках держу — Оселок–Направник. Не, плохого о нем ничего не скажешь, для служивого человека он в самый раз, у нас многие его выбирают… Только вот уж здоровья у него не попросишь, и ни девки сговорчивой, ни достатку, к старости припасенного… Эх, нет такого бога, чтоб был на все про все!

Харр с изумлением поглядел на своего собеседника — ишь ты, сам додумался до единого бога! Вот только край неба уже совсем зазеленел, скоро и солнышко выкатится травяной оладьей. Наслушался он сегодня вдосталь, а рассказывать про тихрианские обычаи — вопросов не оберешься. Хотя и не грех бы просветить старого служаку про то, какому такому единому богу поклоняться, кого чтить с рождения и до смертного часа.

Пусть своим умом доходит.

— Будет, — хлопнул он себя по колену. — Отсидели мы свой дозор.

— А и отсидели, — без особого энтузиазма отозвался Дяхон.

Продравши глаза пополудни, Харр ощутил себя в скверном расположении духа. Вроде и чужой ему Дяхон, а все-таки жаль. Делиться дарами амантовыми ему, разумеется, и в голову не приходило (одна Махидушка сколько выклянчит!), но хотя бы дать добрый совет… С другой стороны, давно положил он себе за правило в законы–порядки чужих дорог не вмешиваться, а поскольку все дороги на белом свете были ему, по правде говоря, чужими, то и странствовал он по ним, не оставляя ни малейших следов в умах встречавшихся ему на пути людей. И вот только здесь его что-то потянуло на мудреные речи: или староват стал, или не к месту пришлась на его стезе Мади–разумница.

На пороге зашелестело — ох, накликал. Явилась. Дом ей тут родной, что ли?

— Ты не занедужил, господин мой Гарпогар? — а голосок трепетный, будто и впрямь ее чужое здоровье заботит.

— Да чую, что не с той ноги встану… — сел на постели, почесал подмышки. — Ночь тоскливая выдалась.

— В околье нашем троих, говорят, поймали, но это с прошлой ночи, в кустах отсиживались. А то тихо, как в мирные дни. Или замерз ты без теплого плаща? В степях твоих отеческих, говорят, много теплее…

Вот привязалась! И про неоглядные просторы тихрианские напрасно напомнила, еще тоскливее на душе стало.

— А, страж тут один весь дозор о своей нищей старости прогоревал. И впрямь жалко старинушку, одиноко и голодно жизнь кончит.

— Ага, жалей его, жалей, — живо откликнулась со двора Махида, — небось про грошики убогие тебе толковал, про то, что крыши над головой не присудится… Так?

— А что, не так?

Махида злобно хохотнула:

— А про заначку потаенную, что у каждого стража где-нибудь под стеной закопана, он тебе не говорил? А сколько он за свою службу из дома амантова накрал, не рассказывал? Ты поинтересуйся, утешение ты мое утрешнее, пропадун ночной, кто богаче — я или он?