Ларионова Ольга
Шрифт:
Подошел Дяхон и, кряхтя, опустился возле камня па землю — видно, повисшая в воздухе мокреть и пронизывающий ветер не по вкусу пришлись старческим косточкам.
— За что это ее? — не удержался от привычного любопытства вечный странник.
— А, полоумная была, язык за зубами держать не умела. Вишь, нагадала озерному аманту, что тот помрет вскорости. Тот, ясное дело, и ответил: а ты, мол, не дождешься… Вот и не дождалась.
Дикий мир, дикий.
— Что ж он полюбоваться-то не пришел?
— А то! С крыши и глядел. И моховой с луговым там же.
Харр про себя выругался: начальник стражи должен быть наблюдательней.
— А наши купчины где?
— А их еще утресь, как водится, тутошние менялы по домам своим растащили, там улещивают да охмуряют… только наши не таковские, поблажки не дадут. Тут все путем. С большой прибылью будут.
— Почему так? — равнодушно спросил Харр, которому торговые дела, в сущности, были как до светляка поднебесного.
— Дождь-то был тут не то как у нас — все посевы с луговин смыло, волна не дает лодкам на большую воду выходить, а в бухточке много ли наловишь? Вот и выходит, что запасы они быстренько растрясут, а по лихолетью караваны-то не часты. Вот и сообразили наши-то, что ныне горбаней грузить не цацками диковинными, а хлебной мукой да мясом вяленым стоит, и в самую точку попали! А уж чтоб продешевить…
— Ты вот что, — восхищаясь осведомленности и сообразительности собеседника, велел Харр. — Возьми вот три деньги да вечерком, гуляючи, присоседься к кому поболтливее из здешних. Бурдючок сообрази. А между делом проведай, кто из амантов для себя — или для отпрыска своего, в возраст входящего, — невесту приглядывает. Сможешь?
— А то!
— Ну тогда гуляй. — Дяхон проворно не по годам поднялся. — Эй, погоди-ка. Я ведь тут впервой, мне здешние обычаи неведомы. Как ты думаешь: ежели я скипу балахон этот гребаный да туфли бабьи — не обидятся?
— Никак нельзя, воин–слав Гарпогар! Кто званием облечен, тот обычаи пуще прочих блюсти должен. Терпи.
Ну, строфион их долбани, долго же они думали, прежде чем такие почести изобрести! И по горкам не полазаешь, и в подземные ходы, как он намеревался, не заглянешь. Сиди тут на свежем воздухе да аппетит нагуливай, вот и всех радостей. Гостевую хоромину местные стерегут, а у его людей и мечи поотбирали, чтоб никаких свар с межозерной стражей по пьяному делу не случилось. Так что и забот никаких.
— Девку бы какую прислали, за казенный счет, — тоскливо проговорил он. — Это-то хоть можно?
— А то!
— Ну вот и вели.
Дяхон удалился, а Харр еще долго сидел на ветру, вглядываясь в немилую его сердцу водную даль. Где-то там, на другом берегу озера, должно было бы расстилаться бескрайнее болото, но, если верить рассказам немногих очевидцев, после проливных дождей ни берега, ни болота не было и в помине, одна хлябь плескучая. Это навевало какую-то неосознанную тревогу; может быть, ему следовало возвратиться на то же самое место, где он впервые появился в этом уже начинающем надоедать ему мире? Этого он не знал. И как выбраться отсюда, тоже не ведал. Смутное ощущение, что это произойдет как-то помимо его воли, у него теплилось — его сюда переправили, значит, и забота о том, как назад ворочаться, не на нем, а на принцессе чернокудрой и своенравной сверх всякой меры. Только б она про эту заботу не позабыла…
А может, и по–другому все сложится.
Когда он вернулся к себе в гостевую хоромину, заказанная девка была уже на месте, не по–здешнему темнокожая и неохватная в бедрах под стать Махиде. Не иначе как Дяхон расстарался, сам выбирал. Стол был также накрыт, и застолье потекло не в пример вчерашнему: после каждого блюда — остановочка. А потешившись — опять к столу да чашам немерным. Где-то за полночь он, умаявшись, ненадолго заснул, а открыв глаза, обнаружил, что она сидит, поджав ноги, на постели и при слабом трепете светильников на рыбьем масле (запах которых был единственным, что отравляло ему сегодняшнюю ночь) разглядывает его чуть ли не благоговейно.
— Ты чего? — спросил он, невольно натягивая на себя верхнюю перину.
— Да вот скольких тут потчевала, а такой радости, как от тебя, ни от кого не видала…
— На том стоим, — самодовольно усмехнулся воин–слав Гарпогар. — В том и первая повинность истинного рыцаря перед дамою, чтоб не отпускать ее от себя, пока выше горлышка счастьем не переполнится.
— Ну и всех переполнял?
— Да вроде… — и тут по сердцу скребнул остренький коготок: ох, не всех ведь…
Он мотнул головой, отгоняя смущавшее его воспоминание, и поднял приятно млевшую руку, чтобы поиграть многочисленными бусами, разлегшимися по необозримой, как разлившееся озеро, груди. Последним, на что наткнулись его пальцы, был жесткий плетеный ободок тоненького ошейника.
— Да ты что, телеска невыкупная? — изумился он. — За что?
— Не бери в голову, сладость моя, — промурлыкала она, наклоняясь к нему и зарываясь лицом в белоснежные его кудри. — Я ведь тешить тебя наряжена, а не слезу давить. Да и ночи почти не осталось…
— А ты не уходи, у меня еще одна впереди темнеется, вот ты и посветишь мне, как солнышко.
Она вдруг зашлась низким, басовитым хохотом:
— Ой, сказал! Где ж ты черное солнышко-то видывал?
А он вдруг изумился мысли, которая чуть было не сорвалась у него с языка: он ведь на своем веку видел уже три разных солнышка, не считая тех блеклых ночных, что гуляли над Бирюзовым Долом…