— Что ж ты лаешь меня, дядюшка, ни за что ни про что? Вчерась меня па большом дворе сам амаит ваш приветил!

— Это еще с какой радости? Может, за головешку принял?

Харр не был бы настоящим странствующим менестрелем, если бы не язвила его хвастливая колючка, точно репей у рогата под хвостом.

— А вот с такой, — проговорил он, ухмыляясь и обнажая свой меч.

Руки у старого мастера дрогнули и непроизвольно потерлись о штаны, совсем как у вчерашних. И точно так же не посмел он тронуть сверкающий клинок, а только глядел, глотая невольную слюну.

— В бою отбил? — спросил он наконец.

— Не. Дареный. А кто ковал — неведомо. Так дозволишь мне молотом побаловаться?

— Сделай милость!

Он повернулся и затрусил к своей хижине, из которой вернулся с двумя громадными глиняными кружками, из которых выплескивалась на землю золотистая пена. Харр шумно вздохнул: наконец-то можно было пить без опаски. Утеревшись, выбрал из кучи хлама обломочек старого клинка, раскалил докрасна и, выбрав по руке небольшой молот, принялся старательно выковывать наконечник для стрелы.

— Гляди-ка, получилось! — с некоторым изумлением проговорил наконец новоявленный коваль, приподнимая щипцами свое неказистое творение и запуская его в бочку с водой.

— И на хрена тебе такая фиговина? — полюбопытствовал старый мастер.

— А, игрушка, — отмахнулся Харр. — Сыну на детскую острожку, рыбу в ручье колоть. Пусть хоть такое оружие в ручонке подержит, а то за ним дочка приглядывает, а чему девка может мальца научить?

— Двое у тебя, стало быть?

— Двое, — с беспечной уверенностью продолжал врать по–Харрада. — Да вот дочка уже на выданье, а мой амаит, гляжу, на нее зыркает. В жены-то ведь не возьмет, а она у меня красавица. Вот и думаю, не бросить ли службу и не махнуть ли сюда, да ведь и у вас, поди, аманты глазастые?

— Про белорудного не скажу, мужик степенный, и единая жена при нем, еще в соку. У ветрового тоже одна, но стервь подколодная — хуже петли окамененой его держит, где уж тут на сторону глянуть. А вот огневой — тот хват, для мальца своего сопливого уже чуть ли не десяток жен набрал, да только сам их и голубит. Такому девку не кажи.

Все, что хотел, Харр теперь знал ценой самого невинного вранья.

— Ну спасибо, отец, потешил ты меня, — проговорил он, подбрасывая в воздух свое творение и ловя его на лету. Крошечный треугольничек чиркнул по бледному диску солнца, словно намереваясь разрезать его на две половинки. Ладно, надо отойти подалее от кузни, а там можно будет и выбросить ненужную железяку. На Тихри ведь луки да стрелы считались оружием позорным, чуть ли не святотатственным, потому как солнцу Незакатному оно было не любо — слепило оно глаза, когда против пего целились. Признавали лук только на Дороге Свиньи, где никаких законов не чтили.

Он глянул еще раз ввысь — и вдруг замер, пораженный странной мыслью: а ведь тут солнышко блеклое глаз не кололо, следовательно, ничего против лука со стрелой иметь не могло.

— Слышь-ка, отец, — обратился он к ковалю самым шутейным тоном, — а вот ежели бы я тебе такую фитюльку заказал — сколько б ты с меня запросил?

— Ну, тут уж я б тебя просто без порток оставил!

— А ежели серьезно?

— Да за мелкую денежку я тебе таких десяток склепаю.

— Вот и склепай. Только не десяток, а вдесятеро больше.

— Ну?

— Да не ну, а к вечеру. Держи задаток. И образец.

— Ежели не шутишь, то пополудничай и вертайся — все справлю.

И не обманул. Харр, конечно, в гостевальную хоромину возвращаться не стал, побродил по окрестностям, подивился мелкости окружного рва — и как такой оборонить способен? Вернулся к кузне, когда солнышко непутевое наполовину склонилось к озерной воде. Мастер ссыпал последние свои изделия в добротный кожаный мешочек.

— Можешь не считать, я тебе с походом наварганил.

Расстались довольные друг другом донельзя, и только на самом пороге своего временного жилища Харра вдруг осенило: ведь, говоря о плате, старик имел в виду свои серебряные монетки, а получил-то зелеиеные, которые здесь, почитай, втрое или даже вчетверо дороже. От нахлынувшей злости Харр даже плюнул на серую, как тень, стену гостевалыюй хоромины — он не был жаден, но терпеть не мог позволять, чтобы его обмишурили, а тем паче по собственной глупости да поспешности попадать, как сейчас, впросак. И главное — зачем? Вся эта караванная мутотень надоела ему донельзя, путешествовать он привык в одиночку, да и засиживаться в Зелогривье ему не было никакого резону. Тогда на кой ляд он старается ублажить своего Стенового?

Что же это была за вожжа, которая так основательно застряла у него под хвостом?

Ах да, долг паладина. То-то он об этом долге впервые за три дня вспомнил.

Он плюнул еще раз — уже в окошко, стараясь попасть в цветик — злыдень шипастый, но промахнулся и направился к Дяхону велеть ему, чтобы ни за какие коврижки не соглашался оставаться здесь еще на один день.

Похоже, он малость запоздал со своим пожеланием: в глубине хоромины слышался частый цокот. Выводили горбаней, и, судя по звуку, уже груженных. Это что ж, решили отправляться на ночь глядючи? Он заторопился по вечернему сквознячку, но возле двери Дяхоновых покоев резко осадил, услышав гнусавый бабий голос: