— Посмотри па меня, Гарпогар: разве я сейчас не счастливая?

— Глупая ты, как утка нетоптаная, — сказал он в сердцах. — Вот ты какая. Да разве знаешь ты, какие лица у девок бывают, когда их в первый раз до восторга поднебесного доведешь? А ты без этого хочешь весь свой век прокуковать…

— Значит, бог твой единый мне такую долю отмерил.

— Тю, скаженные, а они опять о боге! — кожаная дверная занавеска липко шмякнула о приворотное деревце — кувшин у Махиды был полон до краев.

Пряный запах терпкого вина поплыл впереди ее шелестящей юбки.

— Махида… — тихо и просительно проговорила Мадинька.

— Что? Опять тебе кружала твои? Ох, не доведут они тебя до добра, помяни мое слово… — она поставила кувшин возле постели и полезла в потайной сундучок. — И каким местом думал тот, кто тебя обучать замыслил… На!

Она протянула подружке зелененые обручи, и тут ее взгляд скользнул по окаменелому лицу сердечного своего друга, который лежал, стиснув голову руками.

— Да что ты с ним сотворила, злая жисть? — крикнула она, с размаху швыряя кружала об пол; раздался хруст — это одно из колец попало точно по драгоценному камню, венчавшему эфес Харрова меча, и распалось надвое.

— Ладно, хватит с меня заветов, — печально проговорила Мадинька и, не прощаясь, выскользнула вон.

— Споила–одурманила она тебя словесами мудреными, — -запричитала хозяйка дома. — Ишь, глаза-то побелели…

— Уйди, а? — просительно промычал он. — Оставь меня на одну ночь, пока я с ума тут не стронулся…

— Как же!

Она плюхнулась рядом с ним на постель, положила его голову себе на колени и принялась гладить по белым его кудрям, не забывая другой рукой наливать одну чашу за другою, и так до тех пор, пока не забылся он тяжело и бездумно.

Наутро, с трудом продрав глаза, первым делом увидел посапывающую рядом Махиду, понял: в ее доме ему хозяином не быть. Значит, надо зарабатывать свой.

С луками да стрелами провозился он много долее, чем ожидал, — руки у него были хоть и искусные, да не про деревянное дело. И на двор к аманту ходить перестал, пока не сварганил три лука: для себя — здоровенный, а для амантовой ребятни — словно как игрушечные. Несколько раз ходил в рощу подалее, пристреливался тупой лучиной. Наконец выбрал три наконечника поплоше и увел на целый день наследников, к делу приспосабливать.

А вот тут он и не ожидал, что они окажутся такими прыткими — может, помогло то, что на кряжистом столетием стволе нарисовал угольком тупое свинячье рыло, в которое целить было одно удовольствие. Дни летели быстро, как оперенные лебедиными перьями стрелы, и вот наконец Харр заявился к Иддсу с плоским коробом за плечами.

— Куда подаваться надумал? — равнодушно осведомился амант, словно виделись они не далее как вчера.

— Да на ужин к тебе, Стеновой! Позовешь ли?

— Считай, что напросился.

— А ежели я двоих своих сподручных прихвачу?

Иддс поднял бровь:

— Что-то охамел ты, как бирку я на тебя навесил. Ну и кого?

— А наследников твоих.

Вот тут уже амант удивился по–настоящему:

— Вы там что, вместо науки ратной шутки шутили в роще-то?

— Шутки кончились, воин–слав. Зови детишек.

Брат с сестрой вошли степенно, поклонились, точно званые на чужой пир. Сели. К блюдам почти не притрагивались, на Харра не косили — словом, вели себя так, что в который раз подумалось: от таких не ушел бы, ежели б свои такими удались. Наконец подали на блюде поросенка, зажаренного на вертеле; тут уж Завка не выдержала, стрельнула рысьим глазом на своего наставника. Тот нахмурился: а вот такого уговора не было. Отставить, значит. Завка, знавшая о предстоящем визите Харра и с вечера улещивавшая кухарей, чтоб побаловали свининкой, капризно надула было губки, но тут Харр поднялся, потянувшись за своим коробом:

— А что, воины мои малые, не потешить ли нам аманта–батюшку, так сказать, на сладкое?

Амант и тут бровью не повел — ждал сдержанно, несуетливо. Харр повел его на ратный двор, а стражей попросил на время убраться из дому. Иддс и тут промолчал. Завл нырнул куда-то в угол, достал припасенное на этот случай чучело. Отставил к супротивной стене. Когда гость начал вытаскивать из короба невиданные на всем Многоступенье луки, амант не выдержал — вытянул шею и подлез Харру под локоть. Тот усмехнулся:

— Ну что, с тридцати шагов сможешь положить недруга?

— Копьем.

— Сам говорил: копье мимо просвищет — и нет его, безоружен ты.

Амант не дурак был, уже понял, что к чему. Сопел на весь двор.

— Ну, теперь гляди! — сказал Харр.

И было аманту на что поглядеть. Три стрелы вошли в травяной мешок, на котором была нарисована усатая рожа; три — где положено быть сердцу, желчи и вздоху. Отступил. На место его встал отрок, старательно прицелился, и из трех стрел две-таки вмазал прямо под намалеванные усы. Уступил боевой рубеж сестренке. Она, правда, на пяток шагов подошла, по, почти не целясь, угодила в глаз — и в бою, и в поединке честном такая рапа вывела бы противника из строя, а ежели стрела заговореная или ядом опоеная, то и совсем из жизни. И это ручонкой дитячьей-то!