— Ну, может… — начал было Зуев.

— Нет, не может, — резко перебил его искусствовед и помягче добавил: — Неделя — ерунда.

— Для кого ерунда, — мрачно ответил Зуев. От одной мысли, что ему придется везти картины назад, он мученически застонал. — Витя, — обратился он к Шувалову, когда они выбрались из кабинета, — понеси ты… хотя бы до метро.

— Возьми такси, — посоветовал Шувалов.

— У меня нет денег. Дома тоже ни гроша. Вчера Лариса последние истратила на зубную пасту. Зачем ей столько зубной пасты — ума не приложу. Целую сумку притащила.

Они вышли из магазина и направились к метро. Зуев, чертыхаясь, прижимал к себе картины, а Шувалов изучающе посматривал на него и о чем-то соображал. Наконец он предложил:

— Хочешь, я куплю их у тебя?

— Купи, — не раздумывая, охотно согласился Зуев, но тут же добавил: — Только не как самовар.

— По пять рублей за штуку, — сказал Шувалов.

— Ты паук, Витя, — обиделся Зуев. — Пять рублей за немецкий лубок прошлого века! Это же не побитый самовар, который ты, кстати, продал за сорок.

— А пропили мы в тот вечер сто.

— Сто?! — искренне удивился Зуев. — Пили портвейн и пропили сто рублей? Что ж мы, два ящика выпили?

— А ты не помнишь, как мы под конец поехали на Ордынку? Сколько там было человек?

— Не помню. Ей-богу, не помню. Это что ж, мы брали выпить?

— Я, — поправил его Шувалов.

Некоторое время друзья шли молча. Затем Зуев громко вздохнул и выдавил из себя:

— Ладно, бери по пять. Не домой же мне их тащить.

Шувалов остановился, деловито достал бумажник и расплатился с Зуевым. Затем он ухватил покрепче картины, и они продолжили путь.

Зуев повеселел. На обратном пути ветер дул в спину, свободные руки можно было засунуть в карманы, в одном из которых лежали две непочатые пятерки, а впереди был целый день.

— Может, на Ордынку заглянем? — предложил Зуев, и глаза его блеснули тем живым огоньком, который частенько предвещал начало бесшабашного загула.

— Давай, — согласился Шувалов. — Оставлю пока там это барахло. Не хочется домой ехать.

— Мне бы только на работу заскочить, на пять минут, — сказал Зуев и посмотрел на друга. — Два дня уже не был, — словно оправдываясь, пояснил он.

— Потом заскочишь, — ответил Шувалов.

Они вышли на перекресток и почти сразу остановили такси. В машине было тепло, пахло дерматином и нагретым маслом, а после вселения двух пассажиров к скромному букету добавился аромат мокрой одежды. Все вместе это напоминало запах псины.

Дверь им открыла Галя — хозяйка квартиры, одинокая женщина лет сорока. Когда-то, видно, она была красавицей, но последние несколько лет вела неправильный образ жизни и сильно сдала. Кожа ее сделалась дряблой, глаза и волосы потускнели, а формы опустились вниз и при ходьбе как-то развязно подпрыгивали.

Галя ответила на приветствие, брезгливо осмотрела гостей с ног до головы и важно промолвила:

— Ну, входите, коль пришли. Только вытирайте ноги.

Зуев и Шувалов старательно вытерли обувь о грязную тряпку и прошли в комнату. Здесь их встретили дружным «ну-у-у-у». За столом, между наглухо зашторенным окном и чудной изразцовой печью, сидели трое: молодой художник Кука — студент Суриковского института и две его смазливые подружки. Обе работали натурщицами в стенах того же Суриковского.

Кука широким жестом пригласил вошедших за стол, на котором в аппетитном, слегка свинском беспорядке лежали чуть тронутые закуски в прозрачных промасленных бумагах, стояли большие бутылки с красным вином урожая надвигающейся зимы и граненые стаканы.

Не вставая, девочки начали двигать стулья поближе к Куке, освобождая застольное пространство для гостей. Зуев сел на стул, ловко подставленный ему сзади Галей, взял в руку наполовину наполненный стакан вина, извинился перед владелицей стакана и лихо выпил. Ему нестройно похлопали. Кука передал через стол рассыпчатого окушка горячего копчения, а одна из девиц, та, что сидела ближе к Зуеву, положила ему в рот кусочек ветчины. А Шувалов тем временем как неприкаянный бродил по комнате, не зная, куда пристроить приобретенные произведения живописи. Он слышал, как Зуев булькнул горлом, глотая вино, и сам мечтал поскорее принять участие в празднике души, но бросить картины где попало значило лишиться их. Шувалов был опытным человеком и завсегдатаем этого гостеприимного дома. Он знал, что через час-другой сюда нагрянут друзья Куки, а с ними и подружки. Еще через час комната превратится в танцплощадку… Да какую там танцплощадку! На танцплощадках девушки не танцуют в таком виде, не топчут картины каблуками, а юноши не ломают мебель, и не швыряют под хорошенькие топающие ножки все, что оказалось под руками.

— Чего это ты там никак не можешь спрятать? — наконец обратился Кука к Шувалову.

— Да, — отмахнулся Шувалов, — лубок. Вон, у Сашки купил.

— Ну, так покажи, оценим. — Кука важно поднялся со стула, но остался стоять на месте.

— Да лубок немецкий, ерунда, — ответил Шувалов. Правда, картины все же расставил у стены и в нетерпении затоптался на месте.

— М-м-м, — восхищенно промычал Кука, разглядывая холсты. Он многозначительно поцокал языком, закрыл один глаз, затем козырьком приложил ладонь к другому и, вполне удовлетворившись, сел.