— Как ты узнал, что мы находимся именно здесь? — Артему хотелось хоть ненадолго отсрочить неминуемую разлуку.

— Мы слепы, но ничего из происходящего на поверхности не может ускользнуть от нашего слуха.

— Значит, тебе известна и судьба Иллабрана Верзилы?

— Да. Своей смертью он снял с себя грех братоубийства.

— Как ты возьмешь ребенка? У тебя же нет рук.

— Клади его прямо мне в пасть. Не беспокойся, там ему будет удобней, чем в самой роскошной колыбели. Не забудь и о клинке его прадеда Адракса.

— Хорошо. — Артем взял спящего ребенка на руки и сделал первый шаг по направлению к рудокопу.

— А там ты последуешь за нами?

— Нет. Мой путь лежит совсем в другую сторону.

— Так мы и думали. Пусть на этом пути тебе не будет преград.

Толстые мягкие губы осторожно приняли ребенка и его родовое оружие, длиной почти в два раза превосходящее владельца. А затем рудокоп сразу исчез, словно в пропасть рухнул. И только тогда Артем вспомнил, что забыл на прощание поцеловать сына.

Теперь спешить было некуда.

Путь, ожидавший его, — через три мира, мимо цитаделей Генобры, Карглака и Варгала, сквозь пограничную стену и сторожевой лес, по горам и заснеженным равнинам Страны Черепах, навстречу Лету, возможно, все еще буйствующему в Стране Забвения — был так долог, что не имело значения, когда он начнется, сейчас или спустя какое угодно время.

В обратную дорогу он отправлялся совсем другим — свободным, сильным и одиноким. С собой он мог взять только воспоминания — и ничего больше. Даже клинок Стардаха уже покоился на дне какой-то мутной лужи. С мрызлом Артем мог справиться и голыми руками, а сражаться таким огрызком с максарами не имело смысла.

Лишь тени, явившиеся из небытия, сопровождали его — оставшийся без погребения старик, душа которого, отягощенная многими грехами, все же не оказалась окончательно потерянной для Добра; дважды перерождавшийся воин, ценой жизни отомстивший за позор своего народа; прекрасная всадница с разящим клинком в руке, чья любовь точно так же, как и ненависть, не знала предела.

Отправляясь совсем в другие миры Артем был уверен, что его вспомнят в этих краях, вспомнят неизвестно откуда взявшегося чужеродца Клайнора — отца Мстителя, отца Губителя Максаров, вспомнят и с ненавистью, и с благодарностью.

«А теперь в путь, — сказал он самому себе. — Что толку, сидя на одном месте, разводить тоску? В Стране Забвения меня никто не ждет, но тем не менее придется кое-кому там о себе напомнить, — особенно человеку по имени Тарвад, новому судье и любителю музицирования. Несомненно, это именно его имел в виду умирающий Адракс, говоря: „… укажет… брат…“ Путь, позволяющий обойти Страну Лета, укажет брат судьи Марвина, наверное, так».

Почему я до сих пор не могу привыкнуть, так это к Звуку. В отличие от удара грома, которому обычно предшествует вспышка молнии, он возникает всегда внезапно и на самой высокой своей но-те – жуткий вопль пространства, вспарываемого хирургическими ножницами времени. Это не грохот, не вой и не скрежет, но одновременно и первое, и второе, и третье, все, что угодно, включая бранный шум величайших сражений (начиная с осады Илиона и кончая грядущим армагеддоном), извержение Кракатау, стенания иудейского народа в день избиения младенцев и завывание самого свирепого тропического урагана. Если когда-нибудь мне доведется услышать пресловутый Трубный Глас, я к этому уже буду морально готов.

Звук не сопровождается какими-либо ощутимыми эффектами вроде сотрясения почвы или ударной волны. Кусок пространства вместе с постройками, деревьями, людьми, животными, земными недрами и атмосферным столбом замещается столь стремительно и точно, что в пяти шагах от границы катаклизма даже вода в стакане не дрогнет.

Длительность Звука никоим образом не связана с объемом вычленяемого пространства. Обрывается он так же внезапно, как и возникает – никаких отголосков или затихающих раскатов. Наступающая тишина облегчения не приносит. Она не менее мучительна для уха, чем свет после абсолютного мрака – для глаз. Должно пройти какое-то время, пока надсаженному слуху становятся доступны привычные шумы, кажущиеся неестественно тихими по контрасту с только что умолкнувшим криком изнасилованного мироздания. Почти всегда это гул быстро разгорающихся пожаров, галдеж перепуганных птичьих стай и невнятный людской гомон, в котором женские голоса почему-то всегда заглушают мужские – то есть обычный аккомпанемент, сопровождающий стихийные бедствия в густонаселенном месте.

Спустя одну-две минуты над городом уже звучит набат, но не колокольный (колокола здесь неизвестны), а производимый огромной механической трещоткой, резонатором для которой служит высокая башня Дома Блюстителей. Для посвященных этот сигнал несет всю необходимую информацию о только что случившемся Сокрушении, но в расширенном смысле обозначает примерно следующее: «Стража Площадей и Улиц жива-здорова, сосредоточена как никогда, вооружена до зубов и готова к любым неожиданностям. Вы же тушите очаги, гасите свет и до поры до времени не высовывайте носа за порог. Дожидайтесь вести о нашем благополучном возвращении. А если таковой когда-нибудь не последует, знайте – доблестные защитники города сложили головы в неравной борьбе с порождениями Изнанки и некому больше сражаться с проклятыми перевертиями».