– Так оставайся с нами жить. Хором пустых хватает. В жены можешь Раззяву взять. А хочешь, мою бабу бери. Она все равно завтра вдовой станет.

– А ты сам кого посоветуешь?

– Лучше Раззяву. С моей жить – что навоз жрать. На любителя вещь.

– Хорошо. Я подумаю. Хотя нет. Легкой жизни мне не надо. Меня дела ждут. Неотложные. Хочешь со мной идти?

– А Прорва?

– Ах да! Опять забыл!

В это время в глубине хижины раздался грохот. Из темноты вывалился Головастик. Его по пятам преследовала хозяйка и колотила каким-то кухонным инструментом: не то ухватом, не то ручкой метлы. Попутно отвесив несколько тумаков и супругу, она хлобыстнула браги, пожелала всем нам вскорости подохнуть и снова скрылась в своем углу.

– Правильно ты говоришь, братец. Дура твоя жена, – сказал Головастик как ни в чем не бывало, затем сплюнул себе на ладонь и стал внимательно рассматривать плевок. – Ничего в хороших песнях не понимает.

– А зачем ты к ней петь полез? – хохотнул мужичок. – Нам пой. Мы понимаем.

– Подожди, зуб шатается. Оставь глоток.

Лично я пить уже больше не мог. Хотя желал. Мне мешал смех. От смеха тряслись руки и щелкали зубы. Все смешило меня: и разбитая губа Головастика, и невразумительные тирады Ягана, и брань хозяйки, и мрачная физиономия Шатуна, и шустрая беготня вконец осмелевших тараканов. Вскоре веселье стало общим. Головастик шутки ради надел Ягану на голову бадью (не ту, из которой только что отпил, а первую, уже пустую). Но, как выяснилось, это только казалось, что она пустая. Кое-как отплевавшись и осушив руками волосы, Яган хладнокровно собрал с рогожи все объедки и размазал их по роже хохочущего Головастика. Внезапно толпой явились дети, нагруженные добычей – дынями, сладкой редькой, какими-то грибами. Все это пришлось как нельзя кстати. Бадья быстро пустела. Факел несколько раз падал, но по счастливой случайности хижина все никак не загоралась. Трогательное братание между Яганом и говорливым мужичком закончилось дракой. Противники, не вставая на ноги, пихали друг друга руками и, как бараны, бодались лбами. «Дерьмо ты, – мычал Яган, – а не кормилец!» – «А ты дармоед, – отвечал мужичок. – Стервятник!» – «Вот погоди, стану опять Другом, доберусь до тебя!» – «А мне плевать! Я одной ногой уже в Прорве!»

Все дальнейшие события совершенно перемешались в моем сознании. Помню, как общими усилиями доламывали пол в тщетных поисках браги. Помню, как отправляли экспедицию к соседям. «Спалю, если не дадут! – орал мужичок. – Всех спалю!» Помню, как принесли взятую с боем брагу и снова сели пить. Помню Головастика, вместе с детьми исполнявшего посреди хижины какой-то дикий, совершенно неритмичный танец. Помню пьяную хозяйку, страстно обнимавшую еще более пьяного Ягана. Помню вонючую струю, вливающуюся в мое горло. Помню вопли, толчки, боль, рвоту, вспышки факелов…

Очнулся я от беспощадного удара под селезенку, и, судя по моим ощущениям, это был далеко не первый такой удар. Кто-то размеренно, без особой злобы лупил меня ногой под ребра, словно я был не драгоценной человеческой личностью, а подыхающей клячей или разлегшимся посреди дороги упрямым ослом. Я дергался, тупо мычал, хлопал глазами, но все никак не мог сообразить, где же это я и что со мной происходит. Жуткая головная боль мешала сосредоточиться, организму срочно требовалось не меньше полведра холодной воды, а еще лучше – огуречного рассола, руки и ноги совершенно онемели.

Думаю, прошло немало времени, прежде чем я осознал свое положение в пространстве. Было оно, скажем прямо, незавидное. Спина моя опиралась о стенку хижины, коленки были прижаты к груди, а щиколотки связаны. Вытянутые вперед руки охватывали колени и тоже были скручены в запястьях. Длинная палка, вставленная в подколенные сгибы поверх рук, не позволяла конечностям шевелиться. Единственное, что я мог, – это крутить головой и раскачиваться на ягодицах туда-сюда. Напротив меня в аналогичных позах сидели Яган и Головастик, рядом – Шатун и мужичок-кормилец. Хозяйка и дети в хижине отсутствовали, зато в избытке хватало служивых.

– Очухался! – объявил тот стервец, который колотил меня в бок.

Двое служивых, по виду офицеры, подошли ко мне. Один из них (тот самый полусотенный, которого мы одурачили вчера на заставе) за волосы приподнял мою голову.

– Ну и страшилище, – сказал он брезгливо. – И уродится же такой! Белый, как глист! Не знаешь его, случайно?

– Нет, – ответил второй офицер, плешивый и плюгавенький, но явно себе на уме. – Больной, наверное. Видишь, облез весь. Не трогай, еще заразишься.

С Шатуном они обращались куда как уважительнее. Плюгавенький даже на корточки возле него присел и веревки подергал, не слабо ли затянуты.

– А ты, значит, пленный болотник, – не без ехидства сказал полусотенный. – Да к тому же еще и немой. Так или не так? Что молчишь? Может, и в самом деле разговаривать не умеешь?..

– Все он умеет. Эй! – крикнул через плечо плюгавый. – Приведите старосту.

Двое служивых втолкнули в хижину давешнего костлявого старосту. Был он хоть и не связан, но руки держал за спиной и всем своим видом изображал кающегося грешника.

– Вот он! Тот самый! – закричал он, увидев Шатуна. – Самый главный у них. Меня обманул и вас хочет! Мешки всучил, а там одна трава…

– Так как тебя все же зовут? – ласково спросил полусотенный, наклоняясь к Шатуну. – Скажи, не стесняйся.

– А зовут его Душегуб, – захихикал плюгавый. Чувствовалось, что он весьма доволен собой. – И награда за него, живого или мертвого, объявлена немалая. Смертнику – жизнь, колоднику – воля, служивому – чин, кормильцу – освобождение от податей, всем иным – орден.