Вот такая у них была манера разговора, хотя относились они друг к другу с уважением.

Внезапно вдруг резко потемнело, как это бывает перед грозой, хотя блеклое вечернее небо не пятнало ни единое облачко.

— Что за наваждение! — Скрунда, почти упиравшийся макушкой в потолок кабины, наклонил голову, чтобы заглянуть в боковое окошко. — Куда это солнце подевалось?

И в самом деле — красноватый солнечный диск, еще совсем недавно резво бежавший над кронами придорожных елок, канул неизвестно куда.

Скрунда затормозил так резко, что машину едва в кювет не занесло. Все уставились на запад, где с небом происходило что-то необычайное: прозрачная даль над горизонтом мутнела, как это бывает, например, когда оконное стекло покрывается снаружи наледью.

Наледь эта, странная, уже одной своей непривычностью, распространялась не только ввысь, но и вширь, заковывая изменчивый и вольный небосвод в несокрушимые, омертвевшие формы. На краткий момент сквозь мутный монолит вновь вспыхнуло солнце — расплющенное багровое пятно, искаженное рефракцией до неузнаваемости. Возникли и вновь поблекли тени.

— Ну что, добрехался, костоправ? — зловеще спросил Скрунда. — Вот сволочь, самого господа бога допек!

— Эй, я пошутил! — Сусанин, все еще продолжая ерничать, глянул по сторонам. — Побаловались, и хватит! Если надо, я извиниться могу.

На Верку навалилась безысходная, почти физически ощутимая тоска, какая бывает у человека перед сердечным приступом. Она словно в дурную дрему провалилась и беспощадно ясным чутьем сомнамбулы поняла, что никогда больше не увидит ни солнца, ни голубого неба, ни прежнего мира. Небеса и земля вокруг были мертвы. Мертвы были бранящиеся между собой Скрунда и Сусанин. Мертва, наверное, была уже и она сама.

Все краски вокруг выцвели и угасли, хотя ночь так и не наступила. Даже сейчас хорошо различались далекие дымы над Талашевском, плоская вершина Партизанской горы и мельтешение птиц над озерами. С севера на юг над землей нависала арка чистого света, которую с обеих сторон поджимала тяжкая, все более густеющая муть. Неизвестно откуда налетевший ветер горячо дохнул в лицо, качнул ветки деревьев, закружил придорожный мусор. На ветровое стекло шлепнулось странное насекомое — огромный, с палец величиной, желтый кузнечик.

— Молись, пустозвон! — Скрунда схватился за монтировку. — Проси у бога милости.

— Пошел ты… — огрызнулся Сусанин, однако из машины вылез и, глянув вверх, собрался отпустить еще одну глумливую шутку, но в последний момент осекся и пробормотал примирительно: — Ну ладно, виноват… признаюсь. Разрази меня гром за те слова. Но только одного меня… Зачем посторонних людей пугать?

Неласковое, на глазах перерождающееся небо отнеслось к его словам столь же равнодушно, как и к стрекотанию странного насекомого. Живой свет, еще державшийся и зените, погас, и сызмальства привычный бездонный простор превратился в глухой серый ковер, по поверхности которого время от времени пробегали какие-то тени. Тягостная тишина стояла вокруг, только в какой-то дальней деревне выли собаки.

Скрунда пощелкал ключом зажигания, снял с рычагов и поднес к уху трубку радиостанции.

— Все! — выдохнул он со зловещим удовлетворением. — Конец. Отпели донские соловьи.

— Да брось ты! — Сусанин все еще хорохорился. — Обыкновенное солнечное затмение. Вызови диспетчера. Он тебе подтвердит.

— Никто уже ничего не подтвердит, — на лицо Скрунды легла печать отрешенности, даже покоя, как бывает с человеком, долгое время пребывавшим в неведении относительно своей неизлечимой болезни и наконец-то узнавшим правду.

— Припрыгали… Сон у меня вещий был недавно. Переполнилась чаша божьего терпения. Остались мы одни против дьявола… Нагие и босые, с пустыми руками. Отвернулись от нас домашние звери, и заглохли могучие машины…

— А ты мистик, однако, — Сусанин поднял капот машины и принялся копаться в моторе. — Аккумулятор сдох, вот и все дела…

— На аккумулятор нечего пенять, — равнодушно ответил Скрунда. — Новый он. Забыл, как месяц назад вместе с тобой его ставили?

— Ну тогда ничего не пойму… — Сусанин закурил. — Что делать будем?

— В город пойдем. С внуками проститься хочу. Не в твоей же компании помирать.

— Ты что, и в самом деле считаешь, что я во всем виноват?

— Сказано: чаша терпения переполнилась. Вот твое богохульство последней каплей и оказалось… А если не ты, так кто-нибудь другой беду накликал бы. Минутой раньше, минутой позже…

Верка, почему-то ни на йоту не усомнившаяся в словах водителя, неуверенно произнесла:

— Но ведь нельзя же так… Всех сразу… Обещали, что сначала суд будет.