– Чумак… мы никогда не вернемся домой.

– Вернемся, сотникова.

– Нет, не вернемся! Мы в пекле. Все потеряли… дура! Надо было… Хведир, дурак… я его под ребра… а надо было…

– Писарчук? – спросил Гринь бездумно.

Сотникова разрыдалась.

Он сел рядом и стал утешать. Не впервой. К завтрему небось снова гонору наберется, станет очами блестеть и хвататься за несуществующие пистоли.

Сотникова была совсем худая. Кожа да кости. Нет в ней ничего от Оксаны – ни щек румяных, ни глаз, как вишни. Гонор один, да и тот подломленный.

– Чумак… Слышь…

– Да, Ярина Логиновна.

– Ты меня так не зови!.. Скажи, я совсем… никому не нравлюсь?

– Отчего же, – механически сказал Гринь.

– Скажи… я как опенок засушенный?

Гринь растерялся:

– Ну почему – опенок?

– Скажи – смог бы поцеловать меня, или лучше жабу поцеловать?!

Сотникова вдруг озлилась. Неведомо на кого – на себя ли, на Гриня, на судьбу.

– Что, страшная я, как смертный грех? Тебе, великому пану, и смотреть гадко, не то что голубить? Легче козу полюбить?!

– Ярина…

– Так уйди! – Сотникова неожиданно сильно толкнула его в грудь. – Уйди, коли тебе так противно!

Теперь озлился Гринь. Надо же, как выкаблучивается, скверная девка. Мало пороли ее, безобразницу!

Перехватил Яринины руки. Гонор – хорошо, а мужик все же сильнее, чем самая бешеная девка. И это правильно, а то невесть куда свет скатился бы через этих баб!..

Ярина сверкала глазами. Щеки – мокрые от недавних слез, искусанные губы распухают на глазах. Эх, глупое дите!..

Соленые губы-то. Оно и понятно.

Не укусила бы, как тот котенок. Зубы острые…

Нет, не кусается. Обмякла.

Совсем обмякла. И губы… живые. Ой, Господи!..

Гринь с трудом отстранился. Грех, грех-то какой. Приголубил-то девку скорее из жалости, а грешная плоть взбеленилась, теперь спать не даст. Ох, Ярина Логиновна!..

Сотникова сидела красная, как степь по весне. Вся в маковом цвете. И горячая, жарче, чем костер.

Эге, подумал Гринь удивленно. А ведь панночка та еще, с перцем панночка, ей бы не шаблей махать и не сотней командовать…

Пахло водой и ночью. Еле слышно шумели ветки над головой, и шумела вода, но стук Гриневого сердца заглушал все звуки.

– Слышь… чумак… спать пора.

И голос у Ярины Логиновны изменился. Сделался басовитым, как гудение шмеля.

Теперь поспишь, – подумал Гринь горько.

Столько ночей они провели бок о бок, и хоть бы что! Бывало, на одной рогожке укладывались рядышком, как два полена, бесчувственные, равнодушные, только одним озабоченные: спать.

Гринь улегся на бок, подтянул колени к животу, закрыл глаза. Сразу привиделась голая сотникова – но не такая, какой он ее из-под бурелома вытаскивал, безжизненная и окровавленная. Нет – чистая, легкая, как из бани.

Ярина шумно ворочалась по ту сторону от костра. Плачет?

– Не холодно, Ярина Логиновна?

Тишина.

– Так не холодно?

Еле слышно, тише, чем ветер в тополях:

– Холодно…

Подобрался поближе. Укрыл своей рогожкой. Сам пристроился рядом. Подумать бы – так не думается, сердце колотит, как походный барабан, а девка уже не тощая – тонкая, как струна на лире, тростиночка…

– Чумак… Ты… полежи со мной. Просто полежи.

Замер. Даже дышать перестал.

В переплетении ветвей перемигивались звезды. Огромные какие, бог ты мой, ну и здоровые звезды в здешних краях, а он сейчас только заметил.

Оксана.

Давно это было, будто триста лет назад. Когда съездил в Валки по заданию жида Юдки, передал что велено и вернулся – все в той же пелене, чародеем наведенной. Когда кинулся к Оксане своей ненаглядной, теперь уже точно своей, сосватанной, без пяти минут жене. К Оксане, предательством выкупленной.

Только и помнит, что гарью пахло, будто под окошком мусор жгли. Оксана улыбалась, как кукла тряпичная. Еще хлопцы ржали, будто кони. Желтые зубы скалили. Черные брови, карие очи, пышные груди… А больше не помнится ничего.

А грудь у сотниковой маленькая и горячая, как печь, какое там «холодно»!

Жарко.

Тепло.

Тепло и спокойно, и страшно и уютно, как разогретой земле в половодье.

О Господи… бывает же такое!..

Не думается. Не вспоминается.

Пытка.

Перед рассветом он с трудом поднялся, разминая затекшие мышцы. Надо было отойти по нужде; Ярина Логиновна тоже проснулась, но подниматься не стала. Лежала, свернувшись калачиком, не открывая глаз.