Я поблагодарил и помчался в гостиницу, не очень-то понимая, что произошло, сомневаясь, не спятил ли я и придет ли она. Но она пришла. И как только пришла, я почувствовал, что счастлив. А еще подумал, как взбеленятся моя мамаша и брат Руперт, и расхохотался.

Ну а что касается нашей сексуальной жизни, тут я даю тебе полную свободу. Придумывай что хочешь. Могу только подсказать, что, входя в нее, я плакал, честное слово, а потом вокруг нее обвивался, чтобы не убежала, в Москве я все время боялся, что она убежит, и не оставлял ее одну. Даже когда она в ресторане шла в туалет, заходил вместе с ней, чтобы проверить, нельзя ли оттуда сигануть в окно. И она тоже плакала, а раньше ни одна женщина не плакала, даже проститутки, хотя я обещал заплатить сверх таксы, но они объясняли, что за доплату, конечно, на все готовы, но вот этого и просить не стоит, потому что это унизительно, плач у них зарезервирован для мужей и женихов, которых они любят. И все было бы чудесно, если бы однажды она не почернела и не перестала дышать.

Да, дорогой Януш, я был счастлив, хотя тогда уже подозревал, что добром это не кончится; если на тебя ни с того ни с сего такое сваливается с неба, особенно в московском аду, это не может хорошо закончиться. Поэтому, наверное, мне хотелось плакать, и я плакал. А первое серьезное предупреждение было получено, когда перед отъездом мы пошли на профилактическое медицинское обследование. Маша считала, что болит у нее и дышать мешает душа, но у врачей были хмурые лица, она смеялась, а они настаивали, что это сердце и что без кардинальной операции не обойтись. А она все смеялась и в гостинице нарисовала пастелью дерево, большое и счастливое, с распростертыми объятиями поджидающее птиц.

Пока это все, но я еще отзовусь, учти.

Искренне твой

Клаус

P.S. Я считаю, что в твоем сценарии все еще мало Маши. Возможно, я не прав, но мне хочется, чтобы ее было больше.

Лодзь, унылый рабочий город. Год 1954-й, то есть коммунизм в расцвете. Да, в Лодзи есть киношкола [32] и кафе «Хоноратка» [33] . Но в остальном — нужда да беда и усталость. В этом городе представший перед судом убийца в ответ на вопрос, почему он убил, пожал плечами, а на вопрос, есть ли у него какое-нибудь имущество, ответил: ясное дело, пара ушей, хер и загубленная жизнь, которая тянулась, тянулась и вот дотянулась. Это город ткачих, эльдорадо для мужчин. Женщины после работы подрабатывают в подворотнях, а после совокупления писают стоя, потому что это лучший способ не залететь. А примерным женам и матерям, коли уж говорить о сексуальной жизни, едва хватает сил, чтобы раздвинуть ноги, дальше они засыпают, прежде чем пьяный муж кончит.

Да, есть тут кабак, единственный в центре, открыт с одиннадцати, но, чтобы в него попасть, нужно в маленьком окошечке наперед оплатить закуску. Устроено все так, что в окошко суешь только левую руку с деньгами. А принимали деньги люди опытные, и, если клиент был поддатый, у него еще и часы снимали.

А на главной улице, Пётрковской, между трамваями, серыми «варшавами» и черными автомобилями важных чиновников мелькают красные «мерседесы», длинные крылатые и блестящие «кадиллаки» жуликов, воров и пройдох, крупных и мелких, которые везде и всегда умело зашибали, зашибают и будут зашибать деньгу. И не нужно большого ума, чтобы усвоить, что люди, грубо говоря, делятся на тех, кто бредет по лужам и их обдают грязью, и тех, кто их этой грязью обдает. И что есть возможность выбора: либо привыкнуть, либо полюбить, либо послать ко всем чертям, притом как можно скорее.

Итак, лодзинское раннее утро, из фабричных ворот выходит ночная смена. Женщины в телогрейках мало чем отличаются от мужчин. Щелчок фотоаппарата. Стоп-кадр: толпа на мгновенье замирает. Следующий кадр: молодая работница. Разглядеть можно немного: платок на голове и ватник, хлопчатобумажные чулки и тяжелые башмаки, для грязи в самый раз. И сразу затем третий кадр: эта же девушка, раздетая, лежит на кровати в убогой квартирке, которую снимает Ежи; красотой она не уступит самой красивой модели, о чем не знает, да и откуда ей знать; молоденький Ежи ее фотографирует. Он тоже обнажен, кожа да кости, еще худее, чем сейчас; волосы старательно приглажены. Откладывает фотоаппарат и входит в нее. А она повторяет:

— О Господи, так, так. — И, просительно: — Женись на мне.

— Зачем?

— Я тебя люблю, тебе каждый день будет так же хорошо, как сейчас, у нас будут дети, дом, ты хочешь детей?

— Нет, я хочу уехать.

— Куда? Тебе со мной плохо? Куда? Зачем? Не кончай еще. Нет…

— Здесь я задыхаюсь. Песок засыпает глаза, забивается в глотку, мне необходимо уехать.

— Возьми меня с собой.

— Зачем?

— Я буду тебя защищать. Ну давай же, давай.

Закрывает глаза, на лице наслаждение, а из-под век текут слезы. А Ежи, размеренно колышась, заглядывает в польско-английский словарь и повторяет слова.

И еще: вечерняя Лодзь. Зима. Заснеженная пустая площадь заканчивается деревянным забором. Штакетник похож на вереницу черточек, которыми заключенные отмечают на стене камеры, сколько отсидели. На фоне забора по снегу бредет сгорбленный старик в черном пальто. Щелчок вспышки и стоп-кадр; через мгновенье повторяется то же самое. Это Ежи: он фотографирует, в промежутках дыханием согревая замерзшие пальцы. Не замечает, что за спиной у него остановился милиционер.

— Что вы тут делаете?

— Фотографирую.

— Документики.

Милиционер долго изучает удостоверение личности. Достает из планшета блокнот, записывает данные.

— А в чем дело? — спрашивает Ежи; его пробирает дрожь — отчасти от холода, отчасти от страха.

— Что фотографируете?

— Вот это, — показывает на пустую площадь.

— Там ничего нет…

— Проходил старик.

Милиционер озирается.

— Не вижу.