– На. Повтыкай туда же... или вперёд... На карте-то места чуток осталось... Война кончается, что ль?

– Дура, - дед жуёт откушенную дратву.
– Впереди вся Европа.

«Вся Европа впереди... Сколько ещё там поляжет мужиков-то наших?.. Ладно, сын хоть в родную землю зарыт». Тлеет цигарка, обжигая губы деду Захару. Горький дым от дерьмового табака щекочет нос. Морщится дед как от боли. В душе темень, горько - горше, чем от табака.

– Перловки осталось обеда на три, ячменя на раз, муки... разве что на голову посыпать. Обещал, правда, председатель завтра подвезти... муки-то. Но это ить всё.

Елизавета таращит усталые, в сонной поволоке, глаза. Не садится Елизавета специально, разговаривает стоя: домой идти надо, а сядешь - уснёшь.

– Продать... обменять что, аль?
– А Захар молчит. Только катанки пищат под шилом-иглой.

– За-ахар! Думаешь, чё-ля? У старших девок ноги ж пухнуть стали.

– Отвяжись. Не слепой.
– Он елозит окурком по совку на полу у ног.
– Я-то вижу. Только Федька, козёл, ни хрена не видит... Уродилось же... Выродок, таких в роду у нас ещё не было...

Федька, Фёдор Егорович - племяш деда Захара. Он же -председатель. «Драли мало этого председателя, когда ещё под стол пешком ходил и с голой ж... бегал». Захар клянёт его последними словами - не за себя клянёт, за людей - забывает стервец Федька о людях: «Сам чёрный от недосыпу да недое-ду». Чёрный - копалка тебе в нос, на то и председатель. А детей забывать не моги! Это будущее... А чего ради деревенские мужики от Дона до Немана в землю зарыты...

Как на уборку картофеля иль коноводить - давай-давай. Выкатит свои зенки пустоплошные: хоть плюй в глаза - всё божья роса.

Елизавета ушла, а дед бока на лавече отлежал, глазами темень в избе тискает. Не спится. Ухает только старая изба, ещё его дедом строенная. Для этих пострелят - прапрадедом. Прапрадеды...

«Подожди, Фёдор, придут мужики с фронта - обязательно кто-нибудь придёт, не могут не прийти - намнут тебе бока, спросят, чем же ты, сукин сын, детей наших и баб кормил. Не спрячешься тогда за свои лозунги-словесы: время, мол, такое было... Мужики ерунду эту и слушать не будут, потому как время это горбом своим делали. Юшкой, вона, вся Россия умылась, а вытирать эту юшку кровавую не кому-нибудь, а этим вон, что сопят на полатях да на кроватях».

Дед Захар экономно курит цигарку, прикуривает от зажигалки - покойный сосед ещё с финской привёз, пригодилась. На финской не погиб, так на этой, в Мурманске где-то лёг.

В глазах от яркого света зажигалки долго потом прыгают голубоватые зайчики - листопад перед глазами.

Старик протирает запотевшее окно, вглядывается в шелестящую снегом апрельскую ночь - не горит ли огонь на скотном дворе за оврагом. Горит. Значит, ещё двух часов нет... Скотницы навоз носят, чистят, а может, смена дежурная не подошла.

«Комиссия какая-нибудь на Федьку нагрянула бы, что ли... Там, может, умный один найдётся, едрёна корень! Нагрянет... На-ко-ся!»

Но что делать-то? Дед скрипит половицами, подходит снова к окну. Тухнет фонарь на скотном дворе. Гаснет, как леший подмигнул.

А дед Захар уже благодарен этому «лешему». Как же он раньше не догадался? Захар грустно улыбнулся - с этим «лешим» перед Богом чистый и перед людьми...

Он тихонько будит самую старшую из девчонок. Ничего не говорит. Девчонка спросонья даже не спрашивает, куда и зачем: если дедушка зовёт, значит, надо... На улице под зябким, пронизывающим ветерком просыпается, наконец.

– Деда, куда мы?

– Тут, маленькая моя, дело такое... В случае чего - я виноват.

Бывшая конюшня, сейчас колхозная овчарня, выходит торцом на самый краешек обрыва. Охраны отдельной на овчарне нет. Дежурные в основном посматривают на коровник, который здесь же, с другого конца конюшни, торец в торец.

– Главное - тише. Не взбаламуть отару, - хрипит Захар, подсаживая девочку к заткнутому мешковиной окну наверху.

Через минуту дед уже и сам спрыгивает прямо на шею Нинке.

Овцы-таки шарахнулись. У воров похолодело сердце.

– Тише, миленькие... Сволочи, мать вашу так-перетак... Голубушки, чтобы вы опухли.

Отара угомонилась. Дед приказал девочке сесть. Сам садится рядышком. Задержал дыхание, прислушался. За стенами лишь шелест леденистого снега и далече, над въездом на скотный двор, скрипит от ветра жестянка фонаря.

– Ба-але, ба-але, - шепчет дед, протягивая прихваченный загодя кусочек хлеба. Овечек зовёт. А у девчонки от этого шёпота слёзы из глаз. Без звука. Жутко.