— Заметь, подвижничество на Руси всегда было уделом изгоев и неудачников. Подумай, разве мало в истории примеров?

— Последние десять лет я только и думаю о нашей истории, — заявил я.

— Надеюсь, тебе хватает здравого смысла? — осведомился он, справляясь со своей челюстью и соленым огурцом.

— И даже с избытком, — сказал я.

— Смотри мне, Роман! — Мать подалась вперед и постучала пальцем по ребру стола.

— Вот это правильно, — обрадовался Пятак и похлопал жену по руке.

Непонятно было, кого он одобрял — меня или мать.

— Не надо думать, что ваш собеседник дурак, — сказал я зло, потому что не любил в нем его барства.

— Что ж, по-твоему, история не права?

— Конечно, — сказал я, чувствуя, что само по себе такое заявление звучит несколько по-детски, что Пятак развлекается со мной, играя в поддавки.

— Интересно, интересно, а почему же? — Он подцепил груздь и собирался положить себе на тарелку.

У него, наверное, полно было таких разговоров где-нибудь в кулуарах съездов или ночных купе со случайными или неслучайными попутчиками, но лучше с теми, с которыми можно было не стесняться, уж тогда он, наверное, точно отводил душу и выворачивал все наизнанку.

— Потому что она давно кастрирована, — ответил я.

— Э... — произнес отчим, делая жест, которым попытался оттолкнуть что-то у меня за спиной, потому что прекрасно понял, куда я клоню.

— У нас разный подход к истории, — заносчиво добавил я, понимая, что меня повело.

— Хорошо, — промямлил он, — а хотя бы я? Тебе мало?

— Пример, достойный подражания...

Интересно, что он хотел услышать — восторг по поводу жизненного кредо или пожизненного пресмыкания?

— Не те-бе об этом су-дить! — Он сразу же опомнился, как хамелеон на новом месте.

— Да! — согласился я, — не мне... — и замолчал, потому что он был трусом и боялся будущего.

Он даже дернулся там, на своем диване, словно к нему дотронулись голым проводом под напряжением.

— Не будь идиотом, — сказал он и выругался, но не так громко, чтобы я мог принять на свой счет.

У него имелась своя история, совсем в стиле эпохи. Только он эту историю обсосал, как конфетку, и сделал своевременные выводы и поэтому мог сейчас сидеть и вдохновенно рассуждать о высоких материях.

Давно, так давно, что это известно лишь из его рассказов, он начал карьеру "мощно и быстро". В тридцать три года — завкафедрой в индустриальном институте, за плечами кандидатская, впереди докторская и перспектива стать самым молодым профессором в области (подозреваю, о чем, естественно, умалчивалось, что дело не обошлось без помощи одного влиятельного лица). То было время, когда ветры перемен, как пишут в газетах, подули, нет, не подули, а лишь наполнили паруса надежд, так и не придав кораблю поступательного движения. Он поддался общему порыву, а точнее, с ним случился пассаж — его гениальное чутье расчетливого конъюнктурщика еще не было развито до настоящего уровня запрограммированного отупения, — и подписал какое-то письмо, в котором ходатайствовалось за известного коллегу. И в один день все рухнуло. Он лишился кафедры, партийного билета и права преподавания. В довершение всего его бросила жена, дочь того самого влиятельного лица. Тогда-то мать и прибрала его к рукам.

И теперь он делал из себя великомученика.

Примерно обо всем этом я и напомнил ему.

С минуту он переваривал услышанное и моргал белесыми ресницами.

— Знаешь, как с тобой поступят? — спросил он без спеси, потому что знал, что на меня это не действует. — Тебя не заметят. Нет! — Тут он вскочил, и мы с матерью решили, что сейчас он опрокинет стол, и мать властно, но спокойно положила руку ему на колено. — Нет! — По лицу его катился пот и капал на отглаженные брюки. — Тебя забудут! За-бу-дут! — повторил он понравившееся слово, словно сам уверовал в его магическую силу. — Ты будешь комариным писком. Будешь приходить и плакаться здесь в тряпочку! — Ему этого очень хотелось.

Он походил на шарик, из которого подвыпустили воздух.

— Никто... слышишь! Никто не смеет! — вскрикнул он рыдающе. — Время такое было! Время!!! И никто не смеет...

Все-таки я его пронял, хотя и не получил полного удовольствия гладиатора, склонившегося над поверженным врагом. Наверное, оттого, что не было восторженного рева толпы, опьяненной кровью, и перстов, указывающих на истоптанную, заплеванную арену. Но чувство сожаления или то, что принято вкладывать в это слово, он во мне не вызвал, потому что тогда я не прощал слабостей, потому что всегда есть выход, потому что он мог взять и просто уйти, но его тянуло к власти, а это требовало некоторого искривления позвоночника.

Я хотел еще кое-что добавить, но мать оборвала меня:

— Помолчи! Много ты понимаешь!

Она делала мне грозные знаки, а он сидел и ловил ртом воздух и разводил руками, как человек, который падает долго-долго и никак не может упасть.

Она засуетилась над ним, как наседка над яйцом. Положила мокрое полотенце на грудь и накапала капель. Опустив подбородок и не отрываясь от удобной спинки, он кротко проглотил вонючее зелье и совсем скис, а мать спрашивала: "Ну как? Ну как?.." Но вот он вздохнул, поерзал на диване. Щеки порозовели. И мать, удовлетворенно любуясь результами своих усилий, не забыв, однако, проверить форму прически, оглянулась.