Но все же чаще я беру его с собой на рыбалку к верхним озерам, где вода среди торфяных берегов — кофейного цвета, а никлые, покатые сопки едва защищают от пронизывающего ветра, или же в низину, где комары слетаются со всей округи на наши грешные спины, а нагретый воздух стелется слоями над черничником. Но если клева и здесь нет, мы отправляемся еще ниже, к заливу, на старый почерневший пирс, где еще сохранился запах солярки и где я когда-то стоял с отцом и из промозглого, липкого тумана проявлялись надстройки парохода, а вода маслянисто поблескивала под сваями. Здесь по-прежнему отлично берет пикша и треска и зеленоватая вода отражает блеклое небо (под пирсом, когда я туда спускаюсь по разбухшим бревнам, она прозрачна настолько, что видно дно и какого цвета актинии, сидящие на перекладинах; наверху нервно поскуливает Рекс, привязанный к тумбе, и если рыбалка затягивается и меня выгоняет только начавшийся прилив, нахожу его обиженно свернувшимся клубком и сунувшим нос в пушистый хвост); но мир изменился, и то место, где когда-то стояла изба, приспособленная под зал ожидания (в углу за стойкой продавали билеты, а обитая жестью печь давала ровно столько тепла, сколько было необходимо билетерше для выполнения своих обязанностей), осталась незарастающая проплешина, усыпанная мелкими камнями. И я еще не нашел этому объяснения, оно, конечно же, существовало, но на уровне алогичности, потому что только так можно объяснить, что происходило и происходит со всеми нами.

Мир изменился и внутри, ибо от того мальчика, который стоял на пирсе рядом с отцом, ничего не осталось. Жизнь — это не сплошная цепочка событий, приводящих к определенным результатам, — как такового, последнего мазка не существует, процесс безостановочен, и я подозреваю, что он безостановочен и потом, после смерти.

За эти годы залив сильно обмелел, и пароходы больше не ходят, дорога заросла травой (к комбинату подвели "железку" с другой стороны), кое-где ручьи промыли в ней ложбины с мелкими камнями на дне.

Раз в неделю, а то и реже, мы ходим в городок за хлебом и почтой. Иногда заглядываем к Уклейке. Она теперь учится на заочном и очень занята. Мы покупаем ей коробку пирожных, Илье Лукичу пива к его семге и отправляемся в гости.

Дела его идут хорошо, и здоровье еще крепкое.

— Тяну омаленьку, — отдувается он после второго стакана, отирая пену с верхней губы, — что нам, пенсионерам...

Но о тех двух листочках ничего не спрашивает. Может, он знает, что это бесполезно, и зря не треплет тему. Правда, иногда, когда он глядит особенно хитро, прищурив зеленые глаза, мне кажется, что в глубине души он меня укоряет.

Интересно, думаю я, как бы поступил отец. Кинулся бы очертя голову в драку или же к этому времени стал бы осмотрительнее. Не ждет ли Илья Лукич и от меня такой же безоглядной храбрости. В самом деле — а почему бы и нет? Почему бы не подергать судьбу за хвост? Объявить, что владею компроматом на важную особу. А? Впрочем, в настоящее время моральная чистота мало кого волнует.

Потом мы играем в нарды — лучший способ отключиться и не забивать голову мировыми проблемами.

— Два куша подряд! куда я лезу?! — мучается Илья Лукич.

— Будем коксовать, — предупреждаю я.

— Валяй... — соглашается он, — не привыкать.

— Да... — соболезную я, — не везет так не везет.

Минут через десять он выпрямляется над доской, упираясь животом в стол:

— Все, твоя взяла, ничего не мог сделать, чистый марс! — сообщает он, не веря своим глазам. — Давай еще одну?

И мы играем еще.

Все же фортуна благосклонна к нему чаще, чем ко мне.

Потом, наигравшись до одури и допив пиво, зову Рекса, который попрошайничает на кухне у Уклейки, и мы идем на почту.

Вчера я получил письмо от матери. Она писала, что Тихон Константинович (так она называла в письме отчима) получил трудовой орден и переведен с повышением в Москву. И это на закате шестого десятка!

Я счастлив за него — пускай собирает свои регалии, чтобы однажды унести в лучший из миров. К тому же я рассматриваю его повышение как единственный и закономерный процесс для подобных людей. Ценнейшая особенность их состоит в мышлении — материал, который не может быть просто так забыт, ибо на этом замешана вся закваска, ибо это кровь и мозги Молоха.

Что ж, вполне возможно, в недалеком будущем я буду числиться сыном министра. Неплохая перспектива!

В этом же письме мать сообщала еще одну новость, которая поразила меня, — погиб Семен.

"Ты помнишь Григорьеву Аню? — писала мать. — Ту самую, которая морочила тебе голову в школе? У нее погиб сын. Писал вроде бы как из Германии, а сам попросился "туда". Бедная девочка, она так страдает. Говорят, она ушла из обкома".

Я представил, как мать, таясь от мужа, пишет эти строчки и долго обдумывает, как бы написать пообтекаемее, и, наконец , выдумывает это слово — "туда", слово, за которое никто не несет никакой ответственности, — вполне добропорядочное и анонимное. И дальше мать сообщала, что Алексей думает поступать на исторический (очень ранний мальчик, вероятно, это фантазии его матери), что Лера подала на развод, и только в конце письма два слова о том, что у них проездом была Таня и спрашивала мой адрес и что — "все мы теперь родственники и должны поддерживать родственные отношения" и "как это хорошо — поддерживать родственные отношения".

Думаю, что в следующем письме она сообщит, что подыскала мне жену с московской пропиской и наверняка жена будет не меньше как профессорская дочка. Но полагаю, что это случится не раньше чем моя мать станет министершей.

Что ж, процветайте, нувориши! Другого вам не дано.

Семен... Семен...

Вот, кто страдал и выстрадал за всех нас.

Бедный мальчик, он хотел остаться чистым даже таким путем.

Я не пошел и не купил билет, чтобы приехать в город и взглянуть в глаза своей совести, чтобы увидеть отражение и насладиться самодовольством, которое лелеется в душе, как накипь в чайнике: "... а я предупрежда-ал-л!.."