Мы быстро провели все наладочные работы, и наша система заработала так, как мы и ожидали. Начальство было очень довольно и решило провести натурные испытания в реальных условиях на действующем корабле. Азово-Черноморское пароходство предложило нам корабль “Онега” типа река-море, совершавший пассажирские рейсы между Ростовом и портами Черного моря. Была уже вторая половина сентября 1955-го, сезон пассажирских перевозок подходил к концу, “Онеге” предстоял последний рейс до Мариуполя и обратно. Нам с Григорием Федоровичем выделяют каюту первого класса, питались мы вместе с капитаном, настоящим морским волком, имя которого я, к сожалению, забыл. Почему-то особенно запомнился наваристый флотский борщ, удивительно вкусный и ароматный. Поездка оказалась комфортной и очень интересной. Помню ночь, когда мы шли по Азовскому морю вдали как от северного, так и от южного берегов. Основным навигационным устройством на корабле была РЛС “Нептун”. Мы предложили капитану включить секторный обзор. Он сам выбирал направление и угол обзора и с удовлетворением отмечал удобство и эффективность прибора. Мы в восторге. В Мариуполе мы простояли полдня и легли на обратный курс, в Ростов. Здесь я должен напомнить читателю, что Азовское море мелководное, и даже очень: большие пароходы плавают по нему, перемещаясь строго по вырытому судоходному каналу, который, конечно, сверху не виден. И где-то посредине моря наш морской волк допустил какую-то ошибку в прокладке курса, и мы. сели на мель. Через несколько часов к нам на выручку подошел сухогруз, перебросил мощнейший трос, начал нас стягивать с мели и — сам благополучно сел на мель. Только примерно через сутки мы продолжили наш путь. Капитан написал хороший отзыв на наш прибор, а мы оставили прибор на “Онеге” для постоянного использования — так предусматривал наш договор с пароходством. Открывалась перспектива широкого внедрения моего предложения, так как таких РЛС, находившихся в эксплуатации на кораблях различного типа, была не одна сотня, и производство их продолжалось. Но, во-первых, главный конструктор Златкин к этому времени уже уехал из Ростова в Ленинград, и организовать массовое производство приборов, их рекламу и сбыт было бы сложнее, чем если бы он был здесь, рядом. А, во-вторых, и это главное, мои интересы в этот момент уже были далеки и от этого прибора, и от завода, и от Ростова.

В середине пятидесятых все мои и Ноннины ростовские родственники были живы и здоровы. Наше появление в Ростове, несмотря на его вынужденность, было встречено близкими с радостью. Но эта радость требовала постоянной подпитки, то есть визитов. Чем мы и занимались почти все свободное время. Вот один штрих. Суббота или воскресенье. Едем на трамвае с Северного поселка через весь город на Газетный переулок, к моей маме. Трамвай № 9 или 13, пассажиров много, и почти все они одновременно говорят, и говорят по-южному громко, никого не стесняясь. Очень часто кондуктор оказывается знакомой по предыдущим поездкам и она, во всеуслышание, объясняется в любви нашему Мише.

Теперь я сожалею о том, что не всегда был, мягко говоря, инициатором подобного проведения времени.

Хочется вспомнить о самых старших, дедушке и бабушке Нонны со стороны отца. Дедушка, как и оба моих дедушки, был ремесленником — не знаю, как правильнее сказать: слесарем- жестянщиком или скобяных дел мастером. В это время он уже не работал и, несмотря на то , что у них в Грозном была своя квартира, основное время они с бабушкой проводили у своих детей. И возраст, и среда обитания, конечно же, определяли круг их интересов. Это были простые милые люди, и я жалею о том, что дальше обычных общих вопросов и вопросов о здоровье мои разговоры с ними не заходили. А ведь они были представителями далекой середины девятнадцатого века. Их соприкосновение с современной жизнью вспоминается с улыбкой. Вот, например, один эпизод. У Нонны, еще в студенческое время, был день рождения, и родители, чтобы не мешать, пошли к кому-то из родственников. И вот, в самый разгар веселья, часов в девять вечера, появляется дедушка в белых кальсонах и категорически заявляет “Гошти, по домам”. Ни Нонна, ни тем более гости не нашли, что ответить. Но на этом представление не закончилось: дедушка появлялся каждые 15-30 минут. В одном из своих “выходов” он заприметил подружку Нонны, Олю, настоящую русскую красавицу, и решил ей пожаловаться: “Вы можете себе представить такую неприятность — Нон-ночка встречается с русским”. Бабушка была веселым общительным человеком, любила рассказывать и даже напевать. Запомнилось и ее эпистолярное творчество: она почему-то после каждого слова ставила точку. Но одну фразу из ее письма к нам, в Ленинград, можно смело причислить к народному творчеству времен “повышения благосостояния советского человека”. Рассказывая о своем бюджете, бюджете двух пожилых пенсионеров, родителей четырех детей, она среди прочих возлагаемых на них налогов упомянула “культурбездетство”. Бабушка оказалась долгожительницей, и я сам читал короткое сообщение в областной газете о 104-летней Циле Григорьевне.

В январе 1955 из Ленинграда пришло печальное известие: умер Саша. Три сестры, Раиса, Мария и Сарра, тяжело переживали смерть младшего и самого любимого брата. Когда мы уезжали из Ленинграда в Ростов, Саша был еще в очень тяжелом состоянии: не мог двигаться, не мог разговаривать. Но через несколько месяцев, как только почувствовал себя лучше, он сел за стол и начал работать. И не просто работать, а создавать новую теорию оптимального электроснабжения промышленных предприятий. Человек он был увлекающийся, работал много, а когда понял, что решение найдено, стал работать еще более упорно. И он успел основные положения своей теории изложить не в виде статьи или предложения, а в виде книги. Естественно, рукописи книги. Он был очень доволен результатом, но понимал, что над рукописью еще надо серьезно поработать. И он работал до последнего дня. И все время говорил жене, Раисе Федоровне, что если он не успеет, то она должна будет привлечь известных специалистов в этой области, его и ее хорошо знакомых, для завершения и выпуска книги. Он был абсолютно уверен, что разработанный им метод будет чем-то вроде революции в области электроснабжения. Раиса Федоровна, сама специалист в этой же области, в значимости работы не сомневалась, и именно поэтому она, будучи от природы очень недоверчивым человеком, не захотела показать рукопись никому, даже очень близкому их семье человеку, профессору Новочеркасского политехнического института, который готов был дать любые гарантии в сохранении авторских прав Саши. В 1989 году Раиса Федоровна переехала из Ленинграда в Орел, к своей племяннице, и только тогда она передала эту рукопись мне, просто так, без каких-либо указаний. А какие могут быть указания в наш быстротекущий век в отношении идей, родившихся почти сорок лет тому назад?

Мысли о научной карьере и о возвращении в Ленинград, конечно же, не оставляли меня даже в моменты расслабляющего удовольствия от благополучного пребывания в кругу близких мне людей, в родном городе, среди доброжелательных и уважительно настроенных сотрудников. Летом 53-го я захотел еще раз убедиться в том, что я еврей. Решил выяснить возможность поступления в аспирантуру Таганрогского радиотехнического института. В то время директором института был сын Жданова, Юрий Жданов, бывший муж Светланы Сталиной. Попал я к Жданову без особого труда, но чуда не произошло. Я не запомнил наш разговор, но единственное, что запомнилось — это то, что тот особенно и не пытался обосновать свой отказ.

Чтобы все же не терять времени, я решил сдать два экзамена кандидатского минимума: философию и иностранный язык. Экзамены я сдавал в Ростовском университете и сдал очень слабо: по английскому языку получил четыре, а по философии — три, для меня не совсем обычные оценки. Ну что ж, хотя бы так. Это было уже весной 54-го. И тогда же я принял совершенно авантюристичное решение — решил поступать в аспирантуру моего “родного” института, НИИ-49. Я написал заявление, подготовил документы и все отправил по почте. В перечень трудов включил только что опубликованную статью в академическом журнале “Автоматика и Телемеханика”. Видимо, формальных оснований для недопущения меня к экзаменам у администрации института не было, я уже не был сотрудником института, и мне нельзя было “посоветовать” еще немного подождать, тем более письменно. Кроме того, вроде наступала хрущевская оттепель. Поэтому без особых промедлений меня известили о том, что я допущен к конкурсным экзаменам, сообщили расписание экзаменов, предложили подготовить научный реферат и прислали предписание руководству завода о предоставлении мне отпуска на время сдачи экзаменов. Я был очень этим доволен, но понимал, что все еще впереди, и правильно понимал.

Для реферата я провел теоретическое исследование устойчивости функционирования разработанного мной генератора релаксационных колебаний — получилась нормальная работа, которую позже я даже опубликовал в виде статьи. Все свободное и, сколько мог, рабочее время я тратил на подготовку к экзаменам. А экзаменов было три: по специальности (теория автоматического управления), английский язык и, опять же, основы марксизма-ленинизма — разве может быть полноценным научный работник, который не руководствуется в своей работе глубокими знаниями ОМЛ?

Вроде я подготовился к экзаменам, во всяком случае, не хуже, чем в добрые старые студенческие времена. Но судьба не захотела так просто отказаться от своих “шуточек”. За несколько дней до отъезда ею была сделана очередная, к сожалению, не последняя попытка поставить меня “на место”. Вдруг я обнаружил вначале неудобство, а затем сильную боль в подмышечной области правой руки. Врач поставил диагноз, который даже звучит “симпатично”: сучье вымя, необходимо хирургическое вмешательство. Ну, что ж, еще один поворот.