Харьков. Детство у меня было невеселое, военное, тяжелое. Но я это не очень ощущал. Растили меня мама и бабушка, потому что отец ушел на фронт и погиб сразу в 1941 году, в октябре. Мама больше не вышла замуж. Она была инженером-гальваником на Харьковском электромеханическом заводе. Работала в гальваническом цеху, в ужасной химической атмосфере. В 1941 году мы уехали в эвакуацию в Чебоксары.

У меня есть одно сладкое воспоминание. У меня были воспалены гланды, надо было их удалять. Тогда их не вырезали лазером, как сейчас. В Чебоксарах медицина была не на высоте, хотя это и столица Чувашии. Меня повезли по Волге в Казань, в столицу Татарстана. Там не было ни анестезии, ни кровоостанавливающих средств. Прямо так гланды и вырезали. Доктор мне их показал, когда вырвал. А потом давали мороженое для остановки крови. Можно было есть сколько хочешь, пока кровь не остановится. И это было счастье, благодаря этой печальной операции я впервые попробовал мороженое. Мороженое было в брикетике, квадратное, прихлопнутое двумя вафельными крышечками.

Нормальные люди, как говорил Лев Толстой, помнят себя с момента появления из чрева матери. Я, к сожалению, урод в этом смысле. Не помню, кто были мои соседи, сколько нас жило в доме, сколько комнат – ничего не помню. Зато помню, что на веревочке под плитой висели мои заледеневшие варежки. С них капала вода. Когда мы в снегу катались, барахтались, они покрывались корочкой льда.

Если говорить о раннем военном детстве, запомнилось еще, что одинокие матери не могли сами купить коньки. Их покупали на двоих. У нас было по одному коньку. Коньки назывались «снегурки», «гаги» и «ножи». «Снегурки» с загнутыми носами, «гаги» – похожи на современные, а «ножи» – просто как ножи. О ножах и гагах вообще никто не мечтал, а «снегурки» мы прикручивали веревкой к валенкам, отталкивались одной ногой и катались.

Зимой я потерялся. Шел из детского сада. Как я мог сам идти в пять лет – не понимаю. Бабушка меня все-таки опекала. Мама работала на заводе с утра до ночи. Я потерялся в овраге. Я помню себя маленького, несчастного, замерзающего в сугробе. И вижу приближающиеся огоньки фонарей. Это весь цех мамы с фонарями вышел меня искать. И нашли.

Когда я был в классе пятом-шестом, отмечали семидесятилетие Сталина – любимого вождя. Все ему слали подарки, писали стихи. Я тоже написал стихи Сталину. К сожалению, они не сохранились. Но я на конкурсе что-то за них получил.

Я был примерный, тихий мальчик. Учился хорошо, практически отличником был. Школу закончил с серебряной медалью, потому что была «четверка» по астрономии. До сих пор не могу понять: почему мне не далась астрономия? Все языки, математика, физика, химия – пятерки, а по астрономии – четыре. И я вел себя очень прилично. По счастью, меня не били. То, что я никого не бил, – это уж точно. Не умел и сейчас не умею драться. Жизнь прожил, а драться не научился. Но почему меня не били – не знаю. Отличников били всегда. Может, я и это забыл?

Моя бедная еврейская мама, она вообще не знала, как это – бить детей. У меня была строгая бабушка. Она была учительницей еще до революции. Мама в восемь ушла, в восемь пришла, вечно – планы, срывы сроков, в общем обычная заводская жизнь советских времен. Растила меня бабушка Дора. Я проделок своих не помню. Зато было другое. Бабушка Дора для того, чтобы меня наказать, когда я плохо себя вел, падала в обморок. Я очень пугался. Потом уже я понял, что она играла. Помню жуткую картину, когда бабушка упала. Упала в обморок, лежит. Я страшно перепугался и пытался открыть ей глаза. И чувствовал, как она усилием их сжимает. Из этого я и заключил, что она придуривается. Тогда стал меньше реагировать на ее обмороки.

Я учился в мужской школе, а еще была женская, тогда не было смешанных. Нас иногда водили «на случку» на вечера. Девочек приводили к нам, мальчиков водили к ним. Это я сейчас говорю «на случку», но тогда это была чистота и невинность. О чем вы говорите? Если вспомнить первый поцелуй, то он у меня был лет в двадцать восемь. Я стою на углу, жду девушку на свидание, у меня пижонский белый шарфик, я в демисезонном пальто, на улице дикий мороз. Но я в пальто, потому что оно мне вроде бы идет, и без шапки. Слава богу, выжил.

Были вечеринки, патефон, пластинки (нашего Апрелевского завода). Надо было менять иголки для патефона, когда тупились. А к 10-му классу появились радиолы. Мы под них танцевали. Мелодии известные – «Брызги шампанского» – это была коронная штука. Конечно, танцы были скромные, не как нынче, но все равно – свет гасили, старались, чтобы была темнота – «друг молодежи». В бутылочку даже играли, но поцелуй такой: пацаны еще больше смущались, чем девчонки. Все было другое. Я не говорю, что лучше. Но другое.

На Сумской было замечательное кафе. Мы его называли «Пулеметом», хотя оно называлось «Харькивьянка». У меня был друг Адик. Он был настоящий стиляга. У него был набриолиненный кок, брюки-дудочки. Он выглядел вызывающе. Я был полустиляга. У меня был не кок – а кочек маленький, брюки – не такие дудочки, чтобы с мылом надевать, а просто у́же, чем положено. Мы ходили гордые…

Мама сказала: «Алик, инженер – хорошая профессия!» Она закончила инженерный, и я пошел учиться безо всяких сомнений. Инженер – была не очень престижная профессия, но вполне уважаемая. Веселая студенческая жизнь, политехнический институт – один из лучших, если не лучший в городе. И я поступил легко, потому что у меня была медаль. В Харьковском политехническом институте я отучился пять лет.