— Да, — сказал Яша.

— Правда, я не знаю, сколько лет живёт гортензия, — угрюмо признался Бред. — Но можете быть уверены, если какой-нибудь куст и засох, Мэгги Фидлер посадила на его место новый. Такая уж она, эта Мэгги Фидлер.

— Да, — кивнул Яша.

Бред помолчал. Потом, мотнув головой, как конь, отгоняющий слепня, или как пёс, цапнувший докучливую муху, объяснил:

— Кажется, эта история доконала и нас с Летицией. После суда мы продержались недолго. — Он погрузился в свои мысли. — Я ведь вернулся, намереваясь остаться здесь навсегда. С Летицией, любить её. Думал, это единственное место, где я могу жить и быть самим собой. То есть писать. — Он хрипло хохотнул: — Да не вышло. — И замолчал снова. — Да-а… Потом там, в Калифорнии, я десять раз собирался сюда вернуться. Найти тут женщину. Подходящую. Осесть. — Снова помолчав: — И вот я здесь. Для чего? — спросил он. И тут же ответил себе: — Чтобы написать этот проклятый сценарий.

Яша Джонс поднялся с постамента всё тем же гибким, скупым рывком всего тела. Он встал против Толливера, положил ему правую руку на правое плечо.

— Но вы здесь и напишете то, для чего приехали. А всё, что здесь произошло, придаст вашей работе глубину и силу. Как масло, питающее фитиль, чтобы огонь горел. В конце концов вы достигнете того состояния, которое Стендаль называл le silence du bonheur [34] . И в той тишине создадите прекрасное произведение.

— Нашли бы вы лучше себе кого-нибудь другого.

— В том, что вы напишете, не будет экзотики, — продолжал Яша. — Вот где опасность — вы и не представляете, как экзотичен Фидлерсборо! Но тут есть и другое. Исконно человечное, исконно простое и потому бесценное. Нет, я не беру на себя смелость рассказывать вам о Фидлерсборо. Но закройте глаза и представьте себе лица. Лица — да тут поистине средневековые лица! Подумайте…

— Не лица тут средневековые, а головы, — сказал Бред.

— … подумайте о вытесанной из одного куска антиэкзотической простоте. Так и слышится, как вгрызается резец в камень. В этом и есть сюжет. — Он снял руку с его плеча и отступил назад. Махнув рукой на ближайшую сторожевую башню тюрьмы, он спросил: — Как звали того надзирателя? Того, кому мистер Бадд приказал подстрелить воробья?

— Лем.

— Вот образ, который стоит передо мной. Закрою глаза и в сотый раз его вижу. Но что это значит, сам не пойму.

— Ну и что? — спросил Бред.

— Мы видим, как поднимается вода — общий план, ловим луч, который тянется к западу. Потом аппарат панорамирует на башню и на облака, плывущие за ней. Фокусируем с расстояния примерно ярдов в пятнадцать. На башне видим Лема с ружьём, он смотрит вниз, на тюремный двор. Кадр тюремного двора с маленькими заключёнными внизу. В кадре Лем. Видим, как он медленно работает челюстями, жуя табак. Помните этот ритм?

— Да, — сказал Бред.

— Помните, как челюсти застыли, когда он поднёс ружьё к плечу?

— Да.

— Ну вот, мы видим Лема, который смотрит вниз, на тюремный двор, сонную медлительность и смертоносную настороженность его взгляда. Челюсти работают в этом ритме. Но он не спеша отрывает взгляд от двора. Кадр — небо, движутся облака. Кадр — Лем, но с расстояния футов шестьдесят, и мы видим, как поворачивается его голова, снятая на фоне движущихся облаков; взгляд с тюремного двора он перевёл на запад, за реку. Фиксируем. Голова и плечи. Челюсти работают. Замирают. Неподвижная голова на фоне неба. За его профилем небо.

Бред мрачно на него уставился.

— Знаете, что сказала Мэгги? — спросил он. — Сегодня вечером?

— Нет.

— Когда вы увели Потса в дом, чтобы помочь ему с метрикой его стиха, Мэгги сказала, что центром нашего распрекрасного фильма должен стать Потс.

Яша всматривался в лицо своего спутника, как доктор, который, впервые посетив больного, ищет признаки его болезни.

— Господи! — вдруг воскликнул он и повторил ещё возбужденнее: — Господи!

Потом посмотрел за реку.

— Но я не знаю, где вы найдёте такого актёра. Его придётся создать. — Он смотрел вдаль, погруженный в свои мысли. Потом резко обернулся к Бреду и поглядел на него блестящими глазами. — Вы подумайте, какое у него лицо! Сведённый судорогой рот, взгляд, полный смиренного, недоумевающего страдания. Нет, вы только подумайте — а момент, когда негр плюёт в него и плевок блестит на щеке? Подумайте, как на лице начинает проступать осознание того, что произошло, как…