Со временем раздражительность его пропала совершенно. Теперь он ездил к рабби Хаскеле три раза в год. Стал мягким человеком и таким добродушным, ну просто невероятно. Теперь у него вошло в привычку, стало правилом: хочешь сорваться — делай наоборот. Тогда самый злейший грех оборачивается добрым делом. Главное действовать, а не обдумывать да размышлять. Он даже начал ходить в микву. А когда тесть мой состарился, у него появились и собственные ученики. Можно сказать, свой двор появился… Это было уже после смерти рабби Хаскеле. Тесть не уставал повторять: «Если не можешь быть хорошим евреем, поступай как хороший еврей. Ибо как ты поступаешь — такой ты и есть. А иначе как? Почему человек не хочет поступать так, как считает правильным? Почему даже не пытается? Вот, к примеру, пьяница в шинке. Почему он пьет? Почему не пытается поступить иначе?»

Рабби однажды сказал: «Почему „не пожелай ничего чужого“ — самая последняя из Десяти Заповедей? Потому что прежде надо избегать делать плохое. Тогда потом и не возникнет желания так поступать. А если сидеть да ждать, пока все страсти улягутся, и не пожелаешь никогда достичь святости».

И так во всем. Если вы несчастливы, поступайте как счастливый человек. Счастье придет. Если вы в отчаянии, разуверились во всем, поступайте так, будто нет у вас сомнений. Вера придет. Придет потом.

Часто бывало, я служил отцу посыльным. Сколько раз меня посылали — то вызвать членов Дин-Тойре, то участников раввинского суда. Одно такое поручение до сих пор сохранилось в моей памяти. Молодой человек, модно одетый, явился к отцу и потребовал, чтобы его невесту вызвали для судебного разбирательства. Невеста жила на Крохмальной в доме № 13. Отец сразу же послал меня за ней — и чтобы с отцом пришла.

В сущности, дойти туда от дома № 10 — пара пустяков. Только пересечь улицу, и все. Но дом этот граничил с печально известной площадью, где шлялись без дела карманные воришки и всякое хулиганье. Там же скупщики краденого обделывали свои делишки. А те дома, что выходили на площадь, — в них были тайные бордели. Далее обычная торговля велась каким-то странным манером: если кто-нибудь хотел купить, к примеру, партию печенья, надо было тащить номер из шапки или же крутить деревянное колесико. Обычные жильцы тут тоже жили — порядочные женщины, чистые, целомудренные девушки, набожные, соблюдающие Закон евреи.

Было лето. На площади толпился народ. Во дворе дома № 13 играли дети. Мальчики — в солдатиков, в «казаки-разбойники», девочки — в «классы», в «дочки-матери». Запускали дрейдл, игра шла на орехи. Столько соблазнов задержаться: можно в одно поиграть, в другое. Но посыльный есть посыльный.

Я подымался по лестнице. Первый этаж еще ничего себе. Выше первого этажа все по-другому: облупленные стены, шатаются перила, грязь на лестнице. Двери раскрыты настежь. На кухнях чадят керосинки, поднимается пар, стучит молоток, жужжит швейная машинка, поют портниха и ее ученицы. Те, к кому меня послали, жили на самом верху. Я открыл дверь — и увидел мужчину с окладистой темной бородой и девушку, очень скромно, но прилично одетую. Мужчина сидел за столом. Он обедал. Девушка наливала бульон, а может борщ. Мужчина сердито глянул на меня:

— Чего тебе?

— Вас просят прийти на Дин-Тойре.

— Кто это меня вызывает?

— Жених дочери.

Мужчина проворчал что-то. Девушка тоже смотрела недовольно.

— И что нам теперь делать? — спросила она отца.

— Раз зовут, надо идти, — отозвался он с мрачным видом.

Закончил есть, торопливо произнес молитву Девушка оделась, пригладила волосы перед зеркалом. Как правило, меня начинали расспрашивать: что да почему, да зачем вызывают? На этот раз отец и дочь хранили молчание. Мрачное, тяжелое молчание. Так мы и пришли к нам домой. Отец предложил мужчине сесть. Девушка осталась стоять — женщине не было места в комнате моего отца. Отец задавал обычные вопросы:

— Кто истец?

— Я истец.

— И что вы хотите?

— Хочу расторгнуть помолвку.

— Почему?

— Потому что не люблю ее, — ответил молодой человек.

Отец был явно смущен. Я залился краской. Отец девушки мрачно стоял здесь же, неуклюжий, угрюмый, темноволосый, с окладистой большой бородой. А она пахла шоколадкой и духами. На высоких, тонких каблуках. Как можно сказать, что не любишь такую? Это я не понимал. Но молодой человек — тот еще франт, на принца похож. Что ему хорошенькая девушка!

Отец дернул себя за бороду:

— И что еще?

— Это все, рабби.

— Ну а вы что скажете? — отец так задал вопрос, что непонятно было, обращается он к отцу или к дочери.

— Я люблю его, — ответила девушка сухо и почти что сердито.

В большинстве случаев отец быстро приходил к решению. Он всегда старался примирить стороны, достигнуть хоть какого-то компромисса. Но разве сейчас это возможно? Отец поглядел на меня, будто спрашивая: «Ну а ты что скажешь?» Но и я был в растерянности. И тут он произнес нечто, чего я от него никогда не слыхивал. Не так давно было введено в обычай, что раввин мог пригласить кого-нибудь из тяжущихся, чтобы обсудить обстоятельства дела наедине. Отец часто говорил, что не одобряет такую практику — раввин выносит приговор и потому не должен тайно беседовать ни с одной из тяжущихся сторон. И вдруг слышу: «Пожалуйста, пройдемте со мной».