Внутри меня всё хихикает и трепещет от веселья и восторга. «Именно так, именно да, по средам, милостивый государь…» — что-то этакое проносится в голове моей поэтической.

— Ха. Ха-ха. Ну! Ну и ну! По средам хороша! А по четвергам как? По пятницам или субботам? Ради ваших стихов мы будем продавать сирень только по средам. А вообще сирень по цвету типа как труп. И воняет трупом. И покупают её для трупов в основном. Вот что я скажу.

В интонациях проступает строгость. Орлоносов и Фазиль Искандерович заметно ожили. Заговорили сразу все. Серая сирень цвета разложившегося трупа и с его же ароматом вызвала в народе одобрение. К мнению директора присоединились все.

— «Сирень по средам хороша»! Чушь какая-то. Бред. Полный бред! — Я вжимаюсь в кресло с ущиплённым авторским самолюбием. — Бред. Но запоминается. Что-то в этом есть. Сирень по средам хороша (бормочет себе под нос)… О, да тут одуванчик!.. Тэк-с. «Вчера блондином шелковистым ты был. Сегодня весь седой. А завтра — лысый…» Что ж. Это предстоит. Это ещё только предстоит. Что ж поделаешь. «Десант парашютистов летит по небу! Грядёт солнцеголовость, седина и лысость!» Хм-м. Опять лысость. Да, грядёт, без этого не обойтись. Хотя можно и пересадку волос сделать. — Смотрит строго на Орлоносова. Тот елозит, похохатывая неявно.

— А что там, кстати, о розе?

— Да-да, хотим о розе!!!

— Посмотрим. Тэк-с.

Орлоносов и Мулюк Гафизович опять заметно оживляются. Сами подобные вчерашнему трупу розы, вспрыснутому водой сегодня и заметно в результате этой процедуры посвежевшие.

Я объясняю скромно, но с достоинством, что о розе написано слишком много. Так много, так много, что пристраиваться в длинный хвост поэтов, воспевших розу, даже неприлично как-то. Всё равно в первых рядах оказаться трудно. Поэтому о розе я написала по-своему. Неожиданно. Свежо. Лаконично.

Директор читает стихотворение громко, с нарастающим изумлением. Гуляф Шокирович и Орлоносский начинают, перебивая друг друга, рассказывать истории из своей жизни о встрече с ползучими тварями, которые, действительно, всегда свежи.

Директор забивает всех своим красноречием. Все молчат и слушают. О том, что в младенчестве ребёнок близок к земле, к растительности, к цветам. Ползает среди цветов, и они кивают головками над ним, яркие, прекрасные, как радостная весть из рая. И ничего ярче и сильнее этого впечатления у человека нет. У взрослого младенческие впечатления вытесняются другими, но память о самом красивом, потрясающем тлеет где-то на дне души и даёт о себе знать. Во время самых важных событий своей жизни человек волей-неволей обращается к цветам. Хочет кого-то порадовать — но слов нет у него, одни неясные эмоции, и свои чувства он выражает при помощи цветов. Они, такие яркие, выразительные, с таким богатством цветовых оттенков, ароматов, форм, лучше всего способны отразить эмоциональную сферу человека. Дарить картину, открытку или стихи — это что-то совсем другое. Цветы говорят о чувствах дарителя не так прямолинейно, не так навязчиво, грубо, но зато и более эмоционально, включая почти весь спектр ощущений — зрительные, тактильные, обонятельные. Цветы — универсальный язык для отображения человеческих чувств, понятный всем народам. К тому же простой и доступный любому — и бедному и богатому, и умному и не очень, и галантному и простоватому… Цветы — это…

Тут Орлоносов прервал излияния директора. Посмотрел на меня удивлённо:

— Я думал, что ваша речь будет литься беспрерывным потоком. Что вас будет не остановить. Будете обосновывать значимость своих стихов и необходимость больших денег. А вы…

— Мне интересно узнать мнение господина директора о цветах. Пусть выскажется. Всё, что я думаю о цветах, я выразила поэтически…

Приятная беседа о цветах, стихах и женщинах длилась часа три. Директор сказал, что должен подумать дня три-четыре о том, как можно использовать мои стихи в цветочном царстве, в коем он был и королём, и розой, и садовником, и ужом по совместительству.

Я пришла в назначенный день. Кабинет был пуст, если не считать копошившегося там Орлоносского. Количество бутылок возросло с тех пор. Их стеклянная волна сползла со столов по бокам кабинета на пол и начала взгромождаться на центральные столы — столы для переговоров. На стене висела изящная литография какого-то современного французского художника, судя по подписи. Изображала она в весьма раскованной манере расплывшийся и совершающий экспансию в пространство цветок, с намёком на распирающие его силовые поля.

Орлоносов был с большого бодуна. Глаза его алели, как революционная гвоздика на фоне свинцового неба Октября, покрытого ненастными тучами. Он посмотрел на меня как-то снизу и сбоку одновременно, несмотря на вполне высокий рост красивого мужчины.

— Ты чего розу опустила?

Я нервно задёргалась, пытаясь осмыслить его вопрос и дать правильный на него ответ. Я правильно почувствовала, что речь идёт об опускалове в смысле «опустить Коляна на тонну баксов» или ещё чего такое. Мне захотелось залепетать что-то о том, что: «Да нет, что вы, не опускала я, это вам только показалось. Почудилось. Даже и в мыслях не было…»

— Чего, хочешь круче всех быть, да? Ишь, и рифмочку придумала… Мол, ссала я на вас всех, на всех поэтов…

Я почувствовала в душе свою запредельную поэтическую крутизну: да, такая вот, крутая… Но вошёл Нариль Хайфизович, вид у него был сильно похмельный, простонал что-то о том, что директор в этот день вряд ли сможет выйти на работу.

Через неделю абсолютно трезвый директор дал-таки мне сотню баксов на стихи. Было мне неловко как-то прятать деньги в дамскую свою сумочку, но я подумала, что поэты всегда были приживалами при столе богатых, всегда их приближали и сбрасывали им крохи за приятную беседу… Ничего в этом позорного нет.