– Стоп, Колька. Не то говоришь. В шестьдесят восьмом исполнить я уже ничего не мог, не успевал. А в пятьдесят третьем – кто ж вас, мерзавцев животных, в мирские дела голову совать заставлял? Чем сами меряли. тем и вам отмеряно стало. И роптать нечего. А главное, брате, я уже и так сказал: по чужому наущению действовали, аки паяцы безмозглые в вертепе злоблестящем: Да и был я в пятьдесят третьем в стране Австралии, от румов вдалеке. Письмена изучать блажь пришла…

– Какие там письмена?

– А вот есть. Место такое, с аборигенского ежели перевести правильно, то получится: На Воздусях. Камнищи огромные со знаками, на них выбитыми. И тамошние шаманы будто бы знают, что знаки сии изображают, Только вот никому и ни за что не скажут…

– Сам пробовал что-нибудь на камнях тех выдолбить?

– Про-обовал, – Брюс прищурился. – Откуда знаешь?

– Черный камень, матовый, будто бы прозрачный на полпальца? Когда откалывается, скол острый, что бритва?

– Точно. Где видел?

– В Африке. Там целый город, почти неразрушенный. Только заросший. В нем в шестьдесят восьмом, как раз накануне катастрофы, наблюдал я борение духов воздуха и земли и хождение мертвых. Так вот, Яков Вилимович, продолжаю я свой вопрос: нашел ли ты тех, кто за всем безобразием стоит, и знаешь ли, где у них находится мягкое брюхо?

Брюс долго молчал.

– Что сказать: Конечно, нашел. Не знаю единственно, что с этой находкой делать. Ибо зело сия запутана кудель, и неможно извлечь мертвоносное волокно, не истребив живаго: Да и то сказать: мертвоносность-то я сам, по собственному неразумению выявляю. А – кто мне укажет, что прав я?

– Яков Вилимович. Не крути. Ты ведь пришел ко мне. Значит, знал, для чего?

– Да знал я, Колька, знал – токмо, может, забыл дорогой: Эх, не обижайся: слишком я обрадовался, когда тебя учуял, голову потерял. Не знаю сейчас, правильно ли сделал, что пришел.

– Правильно, Яков Вилимович. Правильно.

– Не послушаешь ведь ты меня, когда узнаешь все.

– И это может быть.

– Ты ману свою про Дракона дописал? Я помню, тебе еще три книги оставалось…

– Дописал. Не нравится она мне. Как учили, портил я форму, чтобы избежать совершенства…

– За это и сердит на стариков?

– Может быть. Трудно себя понять.

– Трудно: Да нет, что тут может быть трудного. Мог ты быть таким поэтом, что Бог бы заслушался и по-твоему стал бы миром править. Силы в тебе были – страшные: Оттого, может, и произошло все тогда. Чтобы – не дать, не допустить: Вот – не допустили. Не таской, так лаской.

– О чем ты говоришь, Яков Вилимович?

– О том, чего не знаю. Знаешь, как легко говорить, о чем не знаешь? И наоборот: Чем меньше знаешь, тем легче говорить.

– Вернемся к трудному.

– Ладно. Скажу. Что хочешь знать?

– Куда ушли асуры?

– Да, Колька, спросил: Куда – не знаю. А войти к ним будто бы можно с острова Шаннон…

– С острова Шаннон? – тихо сказал Николай Степанович. – Туле: Полая Земля…

Тихие идиоты. Как все сходится.

– Да, сходится. И вряд ли спроста.

– Вот, значит, зачем ему был нужен тетраграмматон. А мы-то все думали – для оживления железных идолов. Но постой! Он же – добыл где-то…

– Что добыл?

– Тетраграмматон. Я же сам видел – живая железная бабища с руками до земли!

Два отделения солдат – в три секунды…

– Нет, Колька, не может того быть. Ежели принципу, в книгах запечатленному, следовать, отзвук от применения четырехбуквия долго должен держаться во всех сферах. А такового нет. И не было пока еще.

– Я своими глазами…

– Тут вот что не исключается: как для ксериона проверка есть: превращение простых металлов в золото да платину, так и для четырехбуквия: оживление глиняных да железных персон-антропоморфов. Однако же как помимо ксериона есть всяческие неподлинные трансмутаторы, что на металлы влияют, а человеческому телу есть яд, так и четырехбуквия, должно быть, есть и мнимые: те, что лишь над глиной да железом власть имеют, а не над асурами. Для отвода глаз, для обмана…