Никто ничего не знал, но его стали считать секретным физиком на пенсии. Малочисленные давние подружки Зоечки именно на счет секретной физики отнесли тихую секретную жалобу бедняги: муж ее был полнейшим и законченнейшим импотентом…

А в остальном, как пел Утесов, все хорошо, все хорошо. И даже более чем.

Через год Антон Григорьевич с благословения первого секретаря и председателя облисполкома затеял строительство охотничьего домика – километрах в двадцати пяти от города, вниз по реке Цна. Домик больше напоминал поместье конца прошлого – начала нынешнего века (оно тут и стояло, чего уж… вон какой фундамент остался): с прудом, мостиком через пруд, раскидистыми ивами по берегам, немыслимыми дубами вокруг… беседки на берегу, мраморные статуи среди деревьев, дом с бельведером…

Колхозники уверены были, что воссоздается дом-музей то ли великого химика Бутлерова, изобретателя дешевого гидролизного спирта-денатурата, то ли помещика Селифанова, что был предшественником великого Мичурина на посту основателя новой мичуринской науки: росли у Селифанова на полях виноград и ананасы, дыни вызревали маленькие, но сладкие, – а главное, в кадке выращивал он американское колючее дерево, которому ежели надрезать кору, то начинала капать водка. Вроде и не крепок был тот древесный сок, а с ног валил получше пулемета… Деды, помнившие те времена, при рассказах этих крутили усы и подмигивали друг другу.

Так что экспедиции Антона Григорьевича, предпринятые по окрестным деревням, находили в сердцах колхозников какой-то смутный отклик. Никто не смел возразить, когда он входил в избу, наметанным глазом окидывал обстановку и показывал пальцем: «Из усадьбы стул? К завтрему чтобы вернул…» Но нет, не все он забирал, не Мамай ведь. Так, мелочи, в колхозном быту излишние. Бронзовые статуэтки купидончиков, подсвечники, напольные часы, мраморные статуи, обряженные в лохмотья и выставленные на огороды…

Везли, возвращали. Угодное дело – музей.

Никто, конечно, не связал постройку этого дома и тот факт, что в Тамбове время от времени стали пропадать вполне благополучные по местным меркам люди: городские служащие, врачи, учителя, офицеры. Исчезновений было немного, для каждого тут же возникала правдоподобная легенда. Тем более что вскоре грянули перемены: смерть Сталина, амнистия, арест Берии…

Я назвал бы это песчаной воронкой – только была она громадная, больше стадиона. Дно – более или менее ровную площадку – украшал собой какой-то полузнакомый сложный символ, а в центре этого символа стояла, напружинив ноги и приподняв руки для защиты и для удара, Ираида. Сверху мне было видно, что песок то по сторонам от нее, то позади пересыпается, вздувается длинными стремительными валиками и опадает.

Будто кто-то подземный двигался вокруг нее, опутывая паутинной нитью…

Я бросился вниз, и песок позади меня заворчал и скрипуче запел, трогаясь с места. Я бежал, летел, тонул, переворачивался… это меньше всего было похоже на сон, но не было и явью. Скорее – воспоминание. Событие пережито сейчас, сию секунду – но никакого непосредственного восприятия нет, все пришло из памяти. И я совсем не уверен, правильно ли запомнил то, что пережил.

Я видел, как Ираида погружается в песок. По колени, по пояс… Я схватил ее за руку в тот момент, когда над песком оставались только ее голова и плечи. Она увидела меня и успела улыбнуться. В тот же миг все из-под ног исчезло, и вместе с лавиной песка мы полетели куда-то вниз.

Здесь нас подхватил ветер и понес, не давая коснуться земли. Было полутемно и влажно – как накануне большой грозы. Земля только что была рядом и вдруг круто оборвалась… извилистая нить реки внизу и россыпь угольков. Небо – клубилось.

Кто-то летел, так же держась за руки, ниже и впереди нас.

Я подтянул Ираиду к себе, обнял. Она чуть отстранилась от меня, посмотрела в глаза. От нее самой не осталось ничего, кроме огромных бездонных зрачков.

– Та бездна или эта? – спросил кто-то сзади.

– Эта, – сказал я.

– Ты выбрал…

Индейцы совершенно правы, когда говорят про себя в третьем лице, словно речь идет о чужом человеке: «Седая Черепаха сам покарает воина ирокезов. Седая Черепаха не боится смерти». Сережа тоже ничего не боится, потому что говорит о себе словно со стороны. Племя Панкратовых и племя Довгелло заключили между собой священный союз. Но когда поблизости не бродят гуроны, можно подраться и между собой, чтобы не утратить боевых навыков. Но у союза племен нет Верховного Вождя. Предводитель гуронов Пучеглазая Собака изгнал его в дальние земли. Вообще-то так нельзя говорить о покойном Государе, но на совет не допускают болтливых женщин. А бабушка Александра не болтливая, но все равно не участвует в советах. Она только читает вслух газеты и письма Верховного Вождя. Сережа и другие воины священного союза племен садятся кругом и слушают.

26 августа 1856 года, в день своей коронации, Государь подписал высочайший Манифест о возвращении всем осужденным по делу «декабристов» дворянства, прав состояния и возможности проживать в пределах империи, «исключая двух столиц».

«Я намерен выехать по первому зимнему пути, – пишет Верховный Вождь Большая Сабля, – дорога предстоит мне дальняя, и надобно успеть доехать до первой весенней распутицы… Ездившие по этой дороге гонят меня, утверждая, что в середине зимы слишком уж путь сделается тяжелым. Сергей Григорьевич не хотел ждать зимы, и рассказывают, что промучился дорогой и кончил тем, что отправил вперед сына. Теперь никто, кроме меня, отсюда не собирается, и, по нашим сведениям, никто еще, кроме Батенькова, не тронулся…»