Изъяснялся я с ними на тунгусском наречии, но у нимуланов имел быть и собственный язык, нисколько не похожий на известные мне туземные.

Первые дни настой Почогира еще мутил временами мое сознание, но постепенно я начал понимать, что все окружающее меня существует на самом деле.

Образ жизни нимуланов почти не отличался от такового у прочих сибирских туземцев, за исключением того, что счастливцы не знали ни непогоды, ни природных катаклизмов, ни болезней, поскольку преуспели в искусстве врачевания: на всякую хворобу находилось у них приличное ей зелье. Отличались они от тунгусского типа и внешне, поскольку имели оливковую кожу и тонкие носы, характерные скорее для жителей Египта или некоторых кавказских племен, если не считать татуировки, в изобилии покрывавшей их лица и тела.

На празднике, устроенном в мою честь, открыл я для себя и тайну Золотой Бабы Ултын-хотон, хотя здесь она звалась Аглиак и была чем-то наподобие шаманки. То была даже по европейским меркам прямая красавица – высокая, стройная, с гордо посаженной головой… На том празднике я впервые и увидел ее…

Она вышла к вечернему костру в совершенно натуральном виде, держа в руках отливающие золотом кожаные одежды; когда кожа нагрелась, Аглиак с помощью двух женщин влезла в свое одеяние, представлявшее собой род короткой куртки и длинных штанов; остывая, кожа облегла ее тело, превратив в некую золотую статую. Аглиак низким голосом затянула песню на все еще неведомом мне языке, ударяя в бубен вот этим самым жезлом. Скоро все присутствующие, кроме меня, пришли в совершенное исступление и предались самой разнузданной языческой пляске, рассказывать о деталях которой у меня недостанет ни стыда, ни охоты… Может быть, только на исповеди…

Нимуланы были полными язычниками – тем удивительнее, что в язычество они впали после единобожия. Я записывал их предания в переводе на тунгусский, в коем явно недоставало для того слов и понятий.

Неудачный творец нимуланов звался, как и у многих северных племен, богом-Сиротой; возникнув из ниоткуда, он скоро наскучил таким существованием и предпринял поползновения к сотворению мира из собственной слюны, ногтей и даже неудобопроизносимых продуктов; бог-Сирота разрывал свое тело, надеясь претворить мясо в землю, а кровь – в воду. Не преуспев, он скончался в страшных муках, но сумел все же напоследок вымолвить слова, ставшие своеобразным credo нимуланской религии: «Бог один не может. Нельзя теперь, чтобы бог один. Все равно бог один не может ни черта». После чего боги, духи и воплощенные понятия посыпались как горох из мешка, и не замедлили образоваться и твердь, и вода, и луна, и звезды, и всякая крупная и мелкая тварь на свете.

Но кровь бога-Сироты продолжала вытекать из безжизненного тела. Воплощаться ей было уже не во что, все вакансии успели разобрать, и бесконечно точащаяся кровь Единого стала Временем. Время потекло сквозь все прочие сущности, понуждая их стареть и изнашиваться, как изнашивается мельничное колесо под действием потока (это уже, конечно, мой образ). И чем более будет возникать сущностей, тем слабее станет это действие. В конце концов время исчезнет вовсе, как вода в песке…

Когда бы я был поэт…

Нимуланы стали избранниками судьбы, научившись – вернее, будучи наученными – пропускать поток времени мимо себя и, более того, странствовать по этому потоку, как ловец форели ходит взад-вперед по ручью. Природа этого явления выше людского разумения, поэтому примите его a priori.

Я попытался проследить происхождение нимуланов, расспрашивая стариков о преданиях минувшего. Одна из сказок привлекла мое внимание. Она, конечно, не передает всей сути повествования, поскольку опирается на мои невзыскательные переводы с тунгусских понятий.

«Раньше нимулан-муй шибко плохо жили. В плену жили у Белого Царя в Белой Стране. Рыбы наловят, птицы набьют – все Белому Царю отдавали. Им Белый Царь «спасибо» никогда не говорил, всегда «мало» говорил.

Когда совсем плохо стало, один парень взялся. Откуда взялся – не говорил. Его Мусей-талатун зовут. У него змеиный посох в руке. Он к Белому Царю пришел:

– Отпусти нимулан-муй. Они тут сидеть не хотят, аргишить хотят. Иначе все помрут.

Белый Царь рассердился, весь красный стал:

– Шибко плохие слова говоришь! Унеси их отсюда! Никому больше их не говори!

Мусей-талатун снова говорит:

– Если не отпустишь, Белому Царству совсем кимульдык придет!

Белый Царь отвечает:

– О-о, естарча багай! Какой упрямый! Вот велю тебя к диким оленям привязать и в сендуху-тундру гнать!

Мусей-талатун смеется:

– Чаптыга тилин! Завтра увидим!

Его в земляную яму сунули до утра.

Утром встает Белый Царь, выходит из Белого Чума и видит: в реке вместо воды каляка течет. Белый Царь разгневался:

– Пить хочу! Зачем каляка в реке?

А парень из ямы кричит:

– Скоро еще не то будет! Отпусти нимулан-муй!

Царь вытащил из мешка рыбу-чир, взял нож, начал строгать – хочет сагудай делать. А стружки все в червей обращаются и прочь изо рта уползают.

– Есть хочу! – кричит Царь. – Почему еда балуется?

– Почему нимулан-муй не отпускаешь? – спрашивает парень из ямы.

– Кто шесты от чума таскать будет? Не пущу! – говорит Царь.

Тут и шесты от всех чумов превратились в огромных змей, а змеи обвили царского старшего сына и задавили насмерть, ему совсем кимульдык стал.