Шрифт:
– Стукали-пали! Я не виноват!
– Мм-ма-а-а…
Встаю. С «дротом» в руке. Жалкое оружие, но другого у меня нет, и ничего у меня нет, даже страха – уполз внутрь, съежился, затаился… исчез.
– С-с-сука! Не трожь! – бегу, понимая, что бегу умирать, и даже успеваю удивиться собственному безразличию.
– Я не виноват! На золотом крыльце сидели… кто такой? Кто ты будешь такой?!
Электрод на удивление легко входит в бок дебила. В следующее мгновение мир перед глазами взрывается цветными звездами, я лечу в снег и ворочаюсь, пытаясь прийти в себя, пробиться сквозь искрящуюся тьму, застлавшую взор. Совсем рядом взревывает Миня, и заунывно булькает монотонный голос:
– Кто не спрятался, я не виноват. Буду резать, буду бить. Буду резать… буду…
Тьма наконец расступается. Что-то твердое давит в бок, я сую руку за пазуху, шарю… в кармане нащупывается забытая мной «мулетка». Корявая фигурка, ребенок-дебил. Зачем?! Рядом валяется мой «дрот», я машинально сжимаю его второй рукой, с омерзением ощущая прикосновение к ладони липкой жижи.
Встаю, качаясь.
Кошмар-убийца и Миня клубком катаются по испятнанному кровью снегу, и Миня храпит с диким присвистом, будто воздух вырывается у него не только изо рта, а похожее на огромного ребенка создание раз за разом повторяет без выражения:
– Буду резать… Буду резать…
И равнодушно всхлипывает в перерывах.
– Едрить твою через коромысло! Алька! Швыдко! Да шо ж ты телишься, йолоп!..
Валько-матюгальник, неведомо откуда возникнув рядом, бесцеремонно выхватывает у меня электрод и «мулетку», после чего, обернувшись к живому клубку, вскидывает обе руки над головой.
– Зализо на крови, врагу жилы отвори! – скороговоркой выкрикивает он, срываясь на фальцет; и с размаху вонзает «дрот» в фигурку.
Истошный визг. Так визжит собака, когда ее позвоночник хрустит под колесом. Мне хочется заткнуть уши – но я не делаю этого.
Я стою и смотрю.
Смотрю, как корчится перед нами на снегу, исходя визгом, тот кошмар, что миг назад терзал могучего Минотавра, а сам Миня, силясь подняться, на четвереньках ползет к нам.
Валько еще трижды пыряет фигурку электродом, а потом с неожиданной прытью бросается вперед, подхватывает Миню и оттаскивает к нам.
– Нож! – рявкает матюгальник мне в лицо.
– Что? – тупо переспрашиваю я, не в силах отвести взгляда от корчащегося, как мне кажется, в агонии существа.
– Нож давай! Швыдко! Бо вин щас оклемается!
До меня наконец доходит. Нащупываю в кармане выданный мне матюгальником нож и протягиваю его хозяину.
Секунда, и Валько выщелкивает главное лезвие. Он что, хочет с ножом… на это?!Следующая секунда – и Валько, приседая, бежит вокруг нас с Миней, очерчивая внизу уродливую окружность.
Ножом.
По снегу.
На миг запнувшись лишь о край притрушенного зимней пудрой люка канализации, ребристый узор на чугунной крышке которого складывается в рабочие руны горводслужб.
Встав рядом, матюгальник крест-накрест режет воздух у нас над головами и, явно малость успокоясь, бормочет что-то вроде:
– В доме заховалысь, в зализо заковалысь…
Дальше я не разобрал.
– За круг ни ногой! – сообщает мне Валько уже обычным тоном и склоняется над тяжело дышащим Миней, словно разом потеряв всякий интерес к дебилу-ребенку.
А тем временем оживший кошмар уже не корчится, не визжит – он медленно, с трудом встает на ноги.
– Нету… – бормочет дебил, озираясь. – Бяки… я иду искать… искать иду… Больна-больна… больна…
Никого.
Никого нет.
Только истоптанный, взрытый снег в бурых пятнах.
– Гарно вин Миню… – бормочет матюгальник, подымаясь. – Шо, Минька, щемит?.. не плачь, казак, отаманом будешь…
Валько оборачивается ко мне.
– Ф-фух, пронесло! Добра мулетка. Шо ж ты сам-то? Ну ладно, бывает, тут всякий злякаеться! А ты, бачу, не промах! И мулеткой запасся, и пырануть його встыг, усэ як слид – Вальку вже кончать залышылось! Жаль, шо Мисяця-з-Туману так просто не вбьешь…
– Кого? – ноги наконец отказываются меня держать, и я сажусь прямо в снег.
– Мисяця-з-Туману, – охотно повторяет Валько.
Темная, дубленая кожа предплечий густо перевита жилами, словно он минутой раньше гири таскал. Желваки играют на скулах, узкие губы обидчиво поджаты, превращая рот в застарелый шрам, а зубы крупные, желтые, в полном боекомплекте, несмотря на годы – на таких зубах, должно быть, вкусно хрустят под закусь малосольные огурчики с собственного огорода. Говорит он чаще тихо, вполголоса, но все равно кажется, что шумит – так двигаются по-настоящему сильные люди, боясь дать своей силе волю; Иерихонская труба его глотки до поры засурдинена, похрипывает, присвистывает… отдыхает.