— А знаете, — сказал Купо, — стоит мне забраться на крышу, как я вижу номера «Добро пожаловать»… Вчера вы сидели у окна, я махал вам рукой, а вы и не заметили.

Когда они прошли несколько сот шагов по улице Гут-д’Ор, он остановился и, задрав голову, сказал:

— Вот дом, где живет сестра. Сам-то я родился в доме двадцать два, немного подальше. А это видите, какая громадина, ведь надо было наворотить этакую гору кирпича! А уж внутри — настоящая казарма!

Подняв кверху подбородок, Жервеза разглядывала фасад. На улицу выходило шесть этажей, и в каждом вытянулось в ряд по пятнадцати окон; их почерневшие поломанные жалюзи придавали огромному зданию обветшалый вид. Нижний этаж занимали четыре лавки: направо от ворот помещалась большая, провонявшая салом харчевня, а налево — угольщик, бакалейщик и торговка зонтами. Дом казался особенно громоздким из-за того, что с двух сторон к нему прилепились две жалкие лачужки; эта махина, похожая на грубо высеченную глыбу известняка, осыпавшуюся и изъеденную дождями, вздымалась над соседними крышами и четко выступала в ясном небе, как безобразный куб с грязными, обшарпанными боками, с голыми и мрачными, как у тюрьмы, стенами; а зубцы торчащих на углах кирпичей напоминали разинутые пасти. Но Жервеза пристальней всего рассматривала широкие ворота в виде арки; они доходили до третьего этажа, образуя глубокий туннель, в конце которого брезжил тусклый свет большого двора. Посреди этого туннеля, вымощенного, как улица, струился ручеек бледно-розового цвета.

— Входите же, — сказал Купо, — здесь вас никто не съест.

Жервеза решила подождать его на улице, но не устояла и, войдя под арку, остановилась в самом конце справа, у двери в каморку привратницы, Тут она снова подняла глаза. Четыре одинаковых семиэтажных корпуса замыкали двор с четырех сторон, образуя обширный квадрат. Серые стены с рыжими пятнами, словно изъеденные проказой и покрытые длинными шрамами от потоков дождевой воды, тянулись вверх, унылые, гладкие, без единого украшения; только сточные трубы изгибались у каждого этажа, где помойные раковины пятнали стену ржавыми подтеками. В окнах без ставен поблескивали мутные зеленоватые стекла. Иные были открыты, и на подоконниках проветривались тюфяки в крупную синюю клетку; в других на протянутых веревках сушилось белье всей семьи: мужские сорочки, женские кофточки, штанишки детей; в окне на четвертом этаже висела загаженная детская пеленка. Сверху донизу из тесных клетушек лезла наружу убогая жизнь, из всех щелей сочилась нищета. В каждый корпус вела высокая узкая дверь без наличников, прорезанная в голой оштукатуренной стене, а за ней тянулся обшарпанный коридор, упиравшийся в грязную витую лестницу с железными перилами; эти четыре входа были обозначены четырьмя первыми буквами алфавита, намалеванными прямо на стене. В нижнем этаже разместились большие мастерские с широкими, почерневшими от ныли окнами; тут пылал горн слесаря, подальше слышался скрежет рубанка столяра, а возле арки помещалась красильня, из которой и вытекал пенистый бледно-розовый ручеек, струившийся под воротами. При ярком солнечном свете грязный двор, на котором блестели разноцветные лужи, валялись стружки, чернели кучи шлака, а по краям между камнями пробивалась травка, казался перерезанным надвое резкой чертой, отделявшей освещенную сторону от затененной. На теневой стороне, возле водопроводной колонки, где было всегда мокро от постоянно капавшей из крана воды, три тощие курицы разрывали лапками грязь в поисках червей. Жервеза медленно переводила взгляд с седьмого этажа на первый и обратно до самой крыши, пораженная этой махиной; она чувствовала себя внутри живого организма, в самом сердце города и дивилась этому дому, как будто встретилась с живым великаном.

— Сударыня, вы ищете кого-нибудь? — окликнула ее привратница, с любопытством выглядывая из своей каморки.

Жервеза ответила, что поджидает знакомого, и вышла на улицу. Но Купо все не приходил, и она снова вернулась во двор: этот дом почему-то притягивал ее. Он вовсе не казался ей безобразным. Среди вывешенного в окнах тряпья попадались и веселые уголки: тут горшок с цветущим левкоем, там клетка с громко чирикающей канарейкой, а кое-где зеркальца для бритья блестели, как круглые звездочки. Внизу под мерный скрип фуганка пел столяр, а из слесарной мастерской доносился серебристый звон дробно стучащих молотков. К тому же почти во всех открытых окнах, среди убогого хлама, виднелись чумазые смеющиеся детские мордочки и спокойные лица женщин, склонившихся над шитьем. Наступила послеобеденная пора, когда все вновь принимаются за дела, мужчины уходят на работу и весь дом охватывает мир и покой, который нарушает лишь однообразный шум мастерских, убаюкивающий, как неумолчно повторяемый напев. Только двор казался Жервезе немного сырым. Если б ей довелось поселиться здесь, она выбрала бы комнату в глубине, с окнами на солнечную сторону. Она сделала несколько шагов, вдыхая затхлый дух жилища бедняков: запах слежавшейся пыли и застарелой грязи; но эту вонь перебивали едкие испарения красильни, и потому Жервезе казалось, что здесь пахнет не так противно, как в гостинице «Добро пожаловать». И она даже присмотрела себе окошко, налево в самом углу, где в небольшом ящичке рос душистый горошек, обвиваясь слабыми стебельками вокруг натянутых веревочек.

— Ну вот, я заставил вас ждать! — услышала она вдруг рядом голос Купо. — Когда я не обедаю с ними, воркотни не оберешься, а сегодня к тому же сестра, оказывается, купила телятины.

Жервеза вздрогнула от неожиданности, а он, следуя за ее взглядом, тоже посмотрел на дом.

— А вы разглядывали дом? Тут вечно все занято, сверху донизу. В нем живет не меньше трехсот семей… Будь у меня мебель, я тоже снял бы себе комнатку. Нам бы тут не плохо жилось, правда?

— Да, здесь было бы не плохо, — прошептала Жервеза. — В Плассане у нас на всей улице жило меньше народу… Смотрите, какое веселенькое окошко вон там, на шестом этаже, с душистым горошком.

Тогда Купо с прежним упорством стал снова ее упрашивать. Надо только добыть кровать, и тогда они снимут здесь комнату. Но она сразу заторопилась и быстро юркнула в ворота; пора ему бросить наконец эти глупости. Пусть этот дом обрушится на нее, если она ляжет под одним одеялом с Купо. Однако, прощаясь с Жервезой у двери прачечной г-жи Фоконье, Купо все же задержал ее руку в своей, и она ответила ему дружеским пожатием.

Прошел месяц, и добрые отношения молодой женщины с кровельщиком продолжались. Он видел, что она целый день вертится как белка в колесе: работает, возится с детьми, а по вечерам еще находит время латать и штопать всякое тряпье, и говорил, что она просто молодчина. Конечно, среди женщин встречаются грязнухи, гулёны, бесстыдницы, но — черт побери! — она совсем на них не похожа, она серьезно смотрит на жизнь. А Жервеза только смеялась в ответ и смущенно качала головой. На свою беду, она не всегда была такой разумной. И она повторяла, что в четырнадцать лет забеременела, что в былые дни часто пила с матерью, пристрастившись к анисовке. Жизнь кое-чему научила ее — вот и все. Напрасно он думает, что у нее сильный характер, напротив — она очень слаба; вечно она боится кого-нибудь обидеть и потому бывает слишком податлива. Ее мечта — жить среди порядочных людей, ведь попасть в дурное общество, говорила она, — все равно что попасть в западню: схватит, прихлопнет, а женщину и вовсе раздавит в один миг! Ее прямо в жар бросает, как подумает, что ждет ее впереди; она точно монетка — подбросили ее в воздух, и неизвестно, выпадет орел или решка: смотря, куда упадет. Чего только она не натерпелась, чего не перевидала с детских лет! Да, жизнь дала ей хороший урок. Но Купо смеялся над ее мрачными предчувствиями, старался вдохнуть в нее мужество и при этом норовил ущипнуть за ляжку; она отталкивала его, шлепала по пальцам, а он хохотал, уверяя, что для слабой женщины у нее чересчур тяжелая рука. Что до него, то он парень веселый и не думает о будущем. День прошел — и ладно! За ним придет другой. Кусок хлеба и угол для жилья всегда найдутся. И в квартале у них народ не плохой, если не считать пропойц, что валяются в канавах, — этих не мешало бы выкинуть отсюда вон. Купо был малый не злой, порой умел здраво рассуждать и любил щегольнуть: расчесывал волосы на косой пробор, носил яркие галстуки и завел пару лакированных ботинок для праздников. Этот нагловатый и ловкий, как обезьяна, парень, насмешник и зубоскал — настоящий парижский рабочий, подкупал своей молодостью и весельем.

Живя рядом, они понемногу привыкли оказывать друг другу множество всяких услуг. Купо бегал за молоком, выполнял мелкие поручения, относил тюки с бельем; часто по вечерам, вернувшись первым с работы, он водил детей гулять на бульвар. Жервеза, чтобы не оставаться в долгу, взбиралась под крышу в тесную каморку Купо и приводила в порядок его белье, пришивала пуговицы к штанам, чинила полотняную куртку. Между ними установилась дружеская близость. Ей не было скучно с ним, ее забавляли его смешные песенки, постоянные, еще непривычные для нее насмешки, без которых не обходится житель парижских предместий. А он постоянно терся возле ее юбки, и желание его разгоралось. Он втюрился, здорово втюрился, что и говорить! Под конец ему стало невмоготу. Он по-прежнему балагурил и шутил, но на душе у него скребли кошки: в сущности, ему было вовсе не до смеха. Однако он все еще дурачился и, завидев Жервезу, издали кричал ей: «Ну, когда же?», а она, понимая, о чем он говорит, отвечала: «После дождичка в четверг». Тогда, чтобы подразнить ее, он являлся с ночными туфлями в руках, как будто решил перебраться к ней в комнату. А она только отшучивалась и жила спокойно, привыкнув, не краснея, выслушивать непристойные намеки, с которыми он постоянно к ней приставал. Она все спускала ему, лишь бы он не был слишком груб. Только раз она рассердилась, когда он попытался силой сорвать у нее поцелуй и дернул ее за волосы.

К концу июня Купо утратил свою веселость. Он ходил сам не свой. Жервеза, встревоженная его пылкими взглядами, загораживала на ночь дверь. Он дулся на нее с воскресенья до вторника и вдруг во вторник постучался в дверь около одиннадцати часов вечера. Сначала она не хотела его впускать, но у него был такой тихий, дрожащий голос, что в конце концов она отодвинула от двери комод. Когда Купо вошел, Жервеза решила, что он заболел: он побледнел, осунулся, глаза у него покраснели. Он стоял перед ней и что-то бормотал, покачивая головой. Нет, нет, он не болен. Два часа он плакал, не осушая глаз, там наверху, у себя в комнате, плакал, как ребенок, уткнувшись в подушку, чтоб его не услышали соседи. Три ночи подряд он глаз не сомкнул. Дальше так продолжаться не может.

— Послушайте, Жервеза, — проговорил он сдавленным голосом, готовый снова разрыдаться, — с этим надо покончить, ведь правда? Давайте поженимся. Я так хочу, я уже решил.

Жервеза была поражена.

— Ах, господин Купо, — сказала она, сразу став очень серьезной, — что вы надумали! Никогда я этого не просила, вы сами знаете… Просто мне это не подходит — и все тут. Нет, нет, это слишком важное дело; подумайте хорошенько.

Но он все так же тряс головой, с решительным, непреклонным видом. Он уже все обдумал. Он спустился к ней, потому что хочет наконец провести ночь спокойно. Неужели она заставит его уйти и проплакать до утра? Как только она скажет «да», он больше не станет приставать к ней, и она может спокойно уснуть. Пусть только скажет «да». А завтра они все обсудят.