Этот вопрос, несколько преждевременный в устах совершенно незнакомого человека, был задан с такой кротостью, а звук его голоса был так мягок, что Консуэло, внезапно увлеченная и растроганная, без колебаний ответила:

– Да, всецело доверяю.

– Теперь слушай, – продолжал старец. – Когда ты предстала перед нами впервые, ты произнесла слова, которые мы обдумали и взвесили. Ты сказала: «Для женщины – это страшная нравственная пытка – исповедоваться в присутствии восьмерых мужчин». Твоя стыдливость принята во внимание. Ты будешь исповедоваться только передо мной, и я не выдам твоих тайн. Мне дано нераздельное право – хоть я и не занимаю в совете какого-либо исключительного положения – быть твоим наставником в одном деле весьма щекотливого свойства, имеющем лишь косвенную связь с твоим посвящением. Готова ли ты отвечать мне без замешательства? Откроешь ли передо мной свое сердце?

– Да.

– Я не стану расспрашивать тебя о прошлом. Тебе уже было сказано – твое прошлое не принадлежит нам. Но тебя предупредили – ты должна очистить душу с той минуты, которая отметила начало твоего приобщения к нам. Тебе следовало подумать о трудностях и последствиях этого приобщения, но об этом ты отдашь отчет не мне одному. У нас с тобой будет разговор о другом. Отвечай же.

– Я готова.

– Один из наших сыновей полюбил тебя. Разделяешь ты эту любовь, о которой узнала неделю назад, или отвергаешь ее?

– Всеми своими поступками я отвергла ее.

– Знаю. Мельчайшие твои поступки известны нам. Я спрашиваю о тайне твоего сердца, а не твоего поведения.

Консуэло почувствовала, что щеки ее запылали, и ничего не ответила.

– Ты находишь, что мой вопрос жесток. И все-таки надо ответить. Я не хочу догадываться о чем-либо. Мне надо знать и занести в протокол твои слова.

– Да, я люблю! – ответила Консуэло, ощущая потребность быть правдивой.

Но не успела она произнести эти смелые слова, как разразилась слезами. Девственность ее души была поругана.

– Почему ты плачешь? – мягко спросил исповедник. – От стыда или от раскаяния?

– Не знаю. Думаю, что не от раскаяния, – для этого моя любовь слишком сильна.

– Кого ты любишь?

– Вы знаете это, я – нет.

– Но если бы это не было мне известно! Его имя?

– Ливерани.

– Это не имя. Так зовут всех наших адептов, желающих носить это прозвище и пользоваться им. Большинство из нас принимает его во время путешествий.

– Другого имени я не знаю, да и это узнала не от него.

– Его возраст?

– Я не спрашивала.

– Его наружность?

– Я не видела его лица.

– Как же ты узнала бы его, если б встретила?

– Мне кажется, я узнаю его, коснувшись его руки.

– А если бы от этого испытания зависела твоя судьба и ты бы ошиблась?

– Это было бы ужасно.

– Бойся же своей неосторожности, несчастное дитя! Твоя любовь безумна.

– Я это знаю.

– И твое сердце не борется с ней?

– У меня нет сил.

– Но хочешь ли ты побороть ее?

– Нет, даже и не хочу.

– Значит, твое сердце свободно от любой привязанности?

– Совершенно свободно.

– Но ведь ты вдова?

– Думаю, что вдова.

– А если бы ты не была вдовой?

– Я поборола бы свою любовь и исполнила бы свой долг.

– С сожалением? С болью?

– Быть может, даже с отчаянием. Но исполнила бы.

– Ты, стало быть, не любила того, кто был твоим супругом?

– Я любила его как сестра. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы полюбить его любовью.

– И не смогла?

– Теперь, когда я знаю, что значит любить, могу ответить – нет.

– Не упрекай себя – нельзя любить против воли. Так ты думаешь, что любишь этого Ливерани? Серьезно, благоговейно, пылко?

– Да, все эти чувства живут в моем сердце, но, может быть, он недостоин их!..

– Он их достоин.

– О, мой отец, – воскликнула преисполненная благодарности Консуэло, готовая упасть перед старцем на колени.

– Он достоин безграничной любви не менее, чем сам Альберт! Но ты должна отказаться от нее.

– Значит, это я недостойна его? – с болью спросила Консуэло.

– Ты была бы достойна, но ты не свободна. Альберт Рудольштадт жив.

– О Боже, прости меня! – прошептала Консуэло, падая на колени и закрывая лицо руками.

В течение нескольких секунд исповедник и кающаяся хранили тяжелое молчание. Но Консуэло вдруг вспомнила обвинения Сюпервиля и ужаснулась. Что, если этот старец, внушающий столь глубокое почтение, всего лишь участник какой-то гнусной махинации? Что, если он хочет воспользоваться непорочностью и чувствительностью несчастной Консуэло, чтобы бросить ее в объятия подлого самозванца? Она подняла голову и, бледная от волнения, с сухими глазами и дрожащими губами попыталась проникнуть взглядом сквозь эту бездушную маску, быть может скрывавшую бледность преступника или дьявольскую улыбку злодея.