Когда они добрались до церкви, падре приказал всем немедленно спуститься в крипту. В это мгновение земля задрожала вновь. Они почувствовали себя, как в трюме корабля, попавшего в шторм. Они не видели, что происходит, лишь слышали отдаленный гул разгулявшейся стихии, вопли и глухой треск. Снаружи, видно, было полное светопреставление, и неизвестно, удастся ли им вообще когда-нибудь выбраться из своего убежища. Вполне возможно, дом напротив рухнул и завалил вход в церковь. Если только выстояла сама церковь и не погребла их под своими обломками.

— Будь что будет, — сказал дон Мадзеротти с поразительным хладнокровием. — Но если нам придется умереть этой ночью, надеюсь, я хотя бы успею рассказать вам о том, что видел.

Он принес с десяток свечей, зажег их и расставил вокруг, потом устроил ребенка — тот, как младенец, впервые пососавший грудь матери, тут же уснул, — и при свечах начал говорить. Он рассказал все. Неаполь содрогался в конвульсиях, а он продолжал свой рассказ. Когда стены крипты сотрясались от нового толчка, он не прерывался, а даже начинал говорить быстрее — хотел успеть рассказать все до конца, пока с ними ничего не случилось.

Той ночью они ощутили около пятидесяти толчков, сильных, коротких и глухих, как отдаленное эхо яростной битвы титанов. Каждый раз пол содрогался, стены трясло, на голову сыпались пыль, штукатурка и мраморная крошка, на потолке змеились трещины. Каждый раз они боялись, что не дослушают священника до конца, а погибнут под грудой камней.

Потом дон Мадзеротти умолк. Он закончил. Земля вокруг, казалось, вновь обрела свою вековечную недвижность. У Грейс и Гарибальдо были серьезные лица. Они думали о Маттео и о ребенке. А профессор сидел, потрясенный. И выглядел как одержимый. Он никак не мог прийти в себя. Он оказался прав, тысячу раз прав. Рассказ дона Мадзеротти смыл с него двадцать лет оскорблений и насмешек.

Они медленно встали, вышли из крипты, а потом и из церкви, чтобы посмотреть, во что превратился Неаполь.

Спустились по ступенькам паперти, как сомнамбулы, с широко раскрытыми глазами, изумленно взирая на мир. То, что они увидели, ошеломило их. От Неаполя остались одни руины. Жители вынесли из домов все, что смогли. Опасаясь, что дом их рухнет и похоронит под собой все, что было у них ценного, они расположились на тротуаре, тесно прижавшись друг к другу, водрузив в центр старый семейный шкаф, чемоданы, батареи кастрюль или любимое кресло.

Перед церковью молодая женщина держала в руках хрустальную люстру, как младенца. Весь город был на улице, среди обломков домов и разбитых цветочных горшков. Он погрузился в темень доисторических времен. То тут, то там люди зажигали свечи. Чтобы успокоить детей, старики играли на аккордеоне. И все смеялись, словно наступила последняя ночь перед концом света.

Вчетвером, прихватив с собой Пиппо, они прошлись по разрушенному городу. Конечно же врата башни, там, около порта, теперь завалены, и никто больше не сможет пройти через них. Они знали, что никогда никому не расскажут о том, что совершили, ведь скорее всего именно из-за них смерть с таким бешенством сотрясла землю. В ближайшие дни Гарибальдо заявит об исчезновении Маттео, и тот отныне будет числиться среди жертв землетрясения. Мальчику тоже нельзя ничего рассказывать. Какой шестилетний ребенок сможет выслушать подобное и не сойти с ума? Он вскоре забудет о том, что случилось с ним в аду, и почему у него нет родителей. Они воспитают его вчетвером. Гарибальдо возьмет его к себе в кафе, Пиппо сможет там жить. Грейс будет приглядывать за ним и станет для него тетушкой, готовой на все ради племянника. А профессор и падре займутся его воспитанием, сделают из него человека, и тогда жертва Маттео не окажется напрасной.

Они шли по улицам Спакканаполи и смотрели на последствия землетрясения. Им казалось, что именно они стали причиной бедствия, но никто из них об этом не говорил. Они считали, что старый мир погиб и нужно все начинать сначала. Они будут воспитывать Пиппо, все четверо, несмотря на свой возраст и собственные проблемы.

Потом они присоединились к людям, собравшимся на площади Сан-Паоло Маджоре. Принесли с собой две церковные скамьи, чтобы разжечь угасающий костер, и расположились там, вокруг ребенка, а тот не говорил ни слова и широко раскрытыми удивленными глазами смотрел на этот мир, который заново открывал для себя, странный мир, разрушенный, опрокинутый на землю. Согревшись у костра, они стали петь вместе со всеми старые неаполитанские песни, чтобы улочки вновь наполнились голосами людей, чтобы грохот земли сменился пением и чтобы Маттео услышал их там, где сейчас находится. Чтобы он понял, что все хорошо, что Пиппо здесь, вместе с ними, и для начинается новая жизнь.

Я остановился у заправки и выключил мотор. Подбежал парень залить бензин. Я вылез из машины. Хотелось подышать ночным воздухом. Вокруг меня — сплошное уродство. Это рабочий пригород Фоджи, большого города, что на полуострове Гаргано: бензоколонки чередуются с унылыми домами с размеренной монотонностью. Интересно, есть ли в этом уродливом, безликом городе исторический центр. Я не понимаю, куда попал, и уже не знаю, куда мне ехать. Меня знобит. Необычная усталость навалилась на меня. Мне казалось, что уже все решено и осталось только дойти до цели. Верил, что эта ночь станет ночью моего торжества, и вдруг обессилел. Ноги подгибаются. Я переоценил себя. Меня по-прежнему мучает то, что сказала Грейс. Мать. Вот название ее городка на указателе. Каньяно. Это ее родной город. Руки у меня дрожат. Неужели я проделал весь этот путь, чтобы добраться до нее? Неужели, не признаваясь в том самому себе, я стремился в Каньяно? Нет. Я приехал к отцу. Только к нему.

Надо взять себя в руки и ехать дальше. Не в Каньяно, а в Калена, туда, где мертвецы общаются с живыми. В то место, откуда Фридрих II пошел в атаку на потусторонний мир. Я еду в Калена, чтобы мой отец знал: мне хватит сил, чтобы спуститься за ним в ад. Настал мой черед. Я исправлю ошибку, которую совершил в день смерти zio [15] Мадзеротти. Мне всегда тяжело вспоминать ту январскую ночь 1999 года. За мной пришел Гарибальдо и сказал, что старый падре при смерти. В агонии. Он послал его за мной. Мы открыли люк и спустились в подпол, потом прошли по туннелю под улицей к нему в церковь. Вот уже полгода он из нее не выходит. Гарибальдо давно предупреждал меня, что он совсем плох и конец близок. Но проходили дни, потом недели, а старик упорно цеплялся за жизнь. Год назад на пляже, в стоящей на песке машине, голый как червь, держась руками за руль, без единой царапины или синяка на теле, умер professore, столь же загадочной и безумной смертью, какова была его жизнь. Мы похоронили его по-семейному. Тогда я в последний раз видел падре. Это он и служил заупокойную мессу, с покорной печалью старика, который устал провожать в последний путь тех, кого любит, тогда как его самого смерть обходит стороной.