Ну и ладно, а мы (квалифицированный специалист, ответственный квартиросъемщик однокомнатной квартиры и взрослая красивая женщина — ничего получилась компания) пока полежим. Пронькин все еще вокруг исследовательниц увивается, его эта болтанка (или качка? неизвестно, как это на НЛО называется) не берет, но и у него, наверное, ничего не выйдет, потому что исследовательницы — тетки тертые, те еще терки, можно сказать, они его и не видят как будто.

Мамочка говорит: строитель… ушел в общежитие… Чукотка… Вительс… десять лет за хищение… пятидесятом… там же… амнистия… вечером пришел… говорили на лестнице… попросила… плакал…

А ведь это она о папочке, кажется. Папочка плакал!

Вы поняли? И это мать родная! Ну и Драконша! Да я бы ее гены как жилы из себя повыдергивала — но как их ухватишь, если их и в микроскоп, может, не разглядишь? Такого и пинцета не найдешь.

— Мам, — говорит Нина со своей тахты, на которой решила пережить путешествие на Марс, — а где ты конверт положила?

— Что? — спросила Алла Константиновна. — Какой конверт? О чем ты говоришь?

— Ну этот, с цветочками.

— Хи-хи-хи! — смеется Алик, он-то уж, конечно, все понял. Это с поэтами бывает: в жизни дурачок дурачком, а потом вдруг — вдохновение и все видит, словно ему сверху кто-то подсказывает.

— Телефончик у тебя там должен быть записан, — объясняет Нина, стараясь быть предельно понятной (как в известном анекдоте: повторяю для идиотов — рация на танке), — чтобы позвонить, если что-нибудь случится.

До Аллы Константиновны наконец доходит.

— А это ты уже и вовсе лишнее говоришь, — чеканит она. — Надо все-таки думать, нельзя же себе все что угодно позволять, даже если навеселе.

Ну да, конечно! Ей папочку обижать можно, потому что она сильная личность, а ее задеть не смей. У, драконица! Папочку замучила. Хоть бы уж съела сразу, а то ведь мучила столько лет. Даже в лагере держала. Ну, погоди, я позвоню, когда это случится, куда следует — в спецавтохозяйство, они всякое такое подбирают, если на улицах валяется. Этот телефончик найти нетрудно, есть, наверное, в справочнике. Позвонить и сказать: «Отстрелите мою мать, пожалуйста. Все думают, что она сильная личность и активистка кассы взаимопомощи, а она на самом деле драконша и сейчас взбесится. Приезжайте немедленно!» Быстрее, чем из Москвы, будут — тут все-таки ближе, даже лететь не надо, на мусоровозке приедут. Ну а мы полетели, кажется. Алик успеет, наверное, на ходу вскочить, он мальчик смелый, лукавый, проворный, а эти пускай здесь остаются. До свидания город мы отчалили(все тот же Ю. Титов). Любимый город может спать спокойно и видеть сны…

В Москве у них было три дня, чтобы всем собраться, пройти инструктаж, купить сувениры (водки разрешено брать не больше литра на человека, то есть по две бутылки, но не вздумайте покупать по ноль-семь — одну изымут, это не сувениры, конечно, хотя тоже для подарка годятся). Поселили — не ближний свет, в гостинице около Выставки, там министерство держит постоянно места для своих экскурсантов. Удобства соответствующие — комната на четверых, туалет в конце коридора, душ на первом этаже, почти как на Стромынке когда-то, но теперь это мало восхищает. А тут еще Прасковья Степановна Рыдченко, выдающаяся доярка, не то чтобы навязывается, но глядит на тебя преданными глазами и на каждую твою глупость, какую ни скажи, послушно кивает: «ну да, конечно», а сама, кажется, боится с кровати встать, у дежурной утюг попросить. Один день таким тандемом проехали — поспали, помылись, по окрестностям прошлись, второй — с утра министерство, обед в их столовой, потом по центру — Петровка, Столешников, улица Горького — пробежка, хватали все, мало-мальски похожее на сувениры. Ну а на третий — извините, пора расцепляться, как в метро говорят: «Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!», последний день, надо кое-что для себя успеть, к тому же Прасковья Степановна с соседками по комнате освоилась, рассказывает им об ольских условиях. Однако дуры-тетки (и не старые еще) не кетой-горбушей, а японским ассортиментом в универмаге интересуются: «И это у вас есть? И даже это? Ну вы живете — нам бы так!» Прасковья Степановна и им с готовностью поддакивает, хотя, кажется, ее эти расспросы не очень удовлетворяют — ее тряпками не прельстишь, она ведь северный человек. Наставила бы Нина этих молодых приобретательниц на путь истинный, но сегодня некогда, а там, дальше, посмотрим — может, они и не такие хваталки, а просто говорить ни о чем другом сразу не умеют, понаблюдаем, вместе ведь двенадцать дней быть.

К Канторам надлежало звонить пораньше, потому что август, Анна Павловна и Татьяна (с семейством, вероятно, — почему-то Нина думала, что у нее две девочки) наверняка где-нибудь отдыхают, и надлежало захватить Льва Моисеевича, пока он, центростремительный Канталуп, куда-нибудь не уехал, а то и с ним не встретишься и про женскую половину ничего не узнаешь.

Но к телефону на Солянке долго никто не подходил. Потом старческий голос (даже не поймешь, мужчина или женщина) механически, как на магнитофон записанный, произнес:

— Слушаю, пожалуйста, говорите громко, я плохо слышу.

— Попросите, пожалуйста, Льва Моисеевича. Или Татьяну Львовну, если она дома.

— А кто его спрашивает?

Нина назвалась.

— Не кладите, пожалуйста, трубку, я пойду узнаю.

Нина представила, как этот благовоспитанный старичок (или все-таки старушка?) проползет по блестящей анфиладе и заскребется в дверь спальни сиятельного Канталупа (Тани, судя по ответу, нет). А Канталуп еще, может, не проснулся и не захочет с ней разговаривать. «А, — скажет, — была такая неблагодарная воровка. Что-то такое у меня украла — я уже не помню что. Гоните ее!» И вежливенькая белая мышка скажет, что Лев Моисеевич уже уехал.

«Ничего, — подумала Нина, — я тогда вечером прямо к ним домой поеду. Должна же я узнать, как они живут. А больше мне ничего не надо».

В вестибюле гостиницы, откуда Нина звонила, уборщицы перекликались как в лесу, звенели ведра, хлопала входная дверь. В таком гомоне можно было не расслышать, что тебе скажет тихий старичок.

— Слушаю, — наконец ответил какой-то мужской голос.

— Я просила Льва Моисеевича.

— Я вас слушаю. Кто говорит?

— Это я, — сказала Нина, — Дергачева. А вы меня тоже не узнали?