Шрифт:
Автор не несет здесь никакой отсебятины. Об этом уже немало писали экономисты и социологи. В подтверждение могу сослаться на интересную книгу журналистов «Литературной газеты» А. Левикова, В. Переведенцева, А. Смирнова-Черкезова, В. Травинского «Колыма и колымчане» (М.: Сов. Россия, 1971). Возможно, что когда-нибудь эти доводы будут услышаны.
И опять оказывается, что надеяться Вере Васильевне не на что. Если все будет так, как хочется автору, то спрячут со временем ее базу под землю или каким-нибудь другим образом полностью переведут на электронную защиту, сломают ее двухэтажный, с ограниченным набором удобств домик, столь распространенный сегодня в Магадане, чтобы построить настоящее «жилище» для настоящих специалистов (в городе, прижатом сопками к морю, площади для застройки немного). А ей — возвращаться в ставшие уже чужими родные места, на материк, с толстой пачкой аккредитивов и пустой душой. Именно пустой. Прожив здесь два-три десятка лет — и лет самых лучших, привяжешься к Магадану со всеми его плюсами и минусами. И, оставив привязанность, что оставишь себе.?
Жалко мне Веру Васильевну. Да и самого себя жалко. Потому что и автора эта участь постигнет — хватит уже, уезжать пора, засиделся. Наверное, те, кто будет жить здесь недолго, напишут о Магадане лучше — свежий взгляд, столичная школа и обитая культура выше. Нет, не корите меня за сочувствие Вере Васильевне. Кто нас с ней пожалеет?
На Комсомольской площади (ну и ветер несется по проспекту! Телевизионная вышка воет от его напора. Свалит ее, наверное, когда-нибудь, и исчезнет единственное сходство с Парижем) Вера Васильевна сделала небольшой крюк, чтобы попасть к витринам магазина «Маяк». Редкие покупатели — все, конечно, мужики — неслись по обледеневшему тротуару к магазину, боясь, что вот-вот закроют, некоторые даже без пальто. Два или три такси попыхивали перед входом.
Она остановилась около заиндевевшей витрины и достала из сумки, где у нее лежали термос с чаем, хлеб и пара котлет, открытку. Открытка под термосом перегнулась — нарочно засунула поглубже, чтобы не намокла от снега, — и это огорчило Веру Васильевну.
Текст был такой:
Многоуважаемая Вера Васильевна!
В замечательный женский праздник позвольте Вас поздравить от глубины моей души и пожелать Вам большого женского счастья и всех прелестей жизни. Остаюсь с симпатией к Вам.
Неизвестный Вам Антон.
А на обороте нарисованы слоники — почти как те, что продавались когда-то у нас в магазинах, из уральского камня, но только все одинакового роста и сразу видно, что индийские, потому что очень худые. И написано внизу мелко-мелко, что слоны индийские, ручной работы.
«Кто же это? — снова подумала Вера Васильевна. — Я не знаю никакого Антона. Откуда же он меня знает? Или это кто-то разыгрывает?»
И тут вспомнила она человека из сна. Как он стоял перед нею, опустив руки. Нет, сначала он руками закрывал лицо, словно стеснялся, потом сделал какой-то жест — как индийский, и глаза его горящие впились в нее. Слоники вот тоже индийские, ручной работы. И показалось ей, что у того человека из сна было не две, а гораздо больше рук, которые все красиво изгибались — она видела это во многих фильмах, и Махмуд Эсамбаев, когда приезжал сюда, тоже такое показывал.
«А что если это он открытку прислал? — подумала Вера Васильевна. — Может, он увидел меня на концерте, когда свет в зале зажгли. Но я не очень долго и хлопала, потому что боялась поздно домой идти, это ведь второй концерт был, в десять часов начало. Он адреса моего не знает. И почему «Антон» подписался?»
— Гражданочка, может, выручишь? — сказал у нее за спиной мужчина в синем, вымазанном известкой плаще. Он протянул ей несколько селедок на газетном листе. — Гляди, сколько на рубль!
В магазин уже никого не пускали, и на что этот бич рассчитывал, было неизвестно. Разве что кто-нибудь из рабочих был знакомый или задолжал кому-нибудь.
— Да иди ты! — отмахнулась Вера Васильевна от противной физиономии, столь нагло вторгшейся в ее грезы. И печень от одного вида селедки стала болеть. Надо же, как она устроена!
Дальше по пути были еще два магазина — обувной и «Волна» на углу Портовой и Коммуны, но Вера Васильевна и так опаздывала и останавливаться было некогда. (Анна Ивановна, жена бригадира, точно ей какую-нибудь гадость скажет — как же, начальница! Хуже нет с ней меняться.) Но одну фразу из поздравления Вера Васильевна все-таки запомнила: «Остаюсь с симпатией к Вам». Очень ей понравилась эта красивая фраза. И главное, что остается! Значит, был, есть и будет. Красивый, наверное, человек.
Толстая Анна Ивановна уже в пальто дожидалась. Тут же и ее муж сидел — лысый, с узенькими черными усиками Шульга. Глазки у него всегда сощурены, словно он ко всему приценивается. Эти голубки, конечно, расстаться не могут, а тут идешь одна в темень — и ничего.
— Могла бы и пораньше! — буркнула Анна Ивановна, поднимаясь. — Знаешь ведь, что праздник!
— А у меня что, по-вашему? Только о себе и думаете!
— О тебе я должна думать! Как же!
— Будет-будет! — сказал Шульга. — Благодарю за службу. Позвольте от лица командования, товарищ Яковлева, поздравить вас с международным.
— А открыточку не вы бросили?
— Хватит ля-ля разводить! — Анна Ивановна уже переминалась около двери. — Ирку небось уже уложили.
— С открыточками неувязка вышла. — Шульга суетился около стола, перекладывая растрепанный журнал дежурств, — Даже для родной жены не нашел.
«Зачем ему за Антона прятаться? — подумала Вера Васильевна. — Да ну его, черта лысого!»
— У всех праздник, — сказала она, — а тут сиди как пешка.