В нем как будто ничего не сохранилось от того угрюмого и властного мужика, каким он запомнился Константину с детства,— жизнь немало поработала, филиграня его, и все же ничто не исчезало бесследно — так много оставалось в Пробатове от прежнего: в походке, в жестах, в голосе.

— А что стало с вашей матерью? Она с вами?

— К несчастью, нет.— Мажаров вздрогнул и опустил голову.— С тех пор как ее сослали, я никогда не видел ее.

— И не могли ее разыскать?

— Раньше не хотел, просто старался забыть о ней, а позже наводил кое-какие справки, но никаких следов ее не нашел... Наверное, она давно умерла...

— Мы тоже тогда дали маху и не вырвали ее из той страшной семьи,— вздохнув, признался Пробатов.—Мы были слишком непримиримы к тому, что мешало нам в прежней жизни, часто поэтому становились до жестокости принципиальными и все валили в одну кучу, не разбирая, мерили всех одной суровой меркой...

Они пили чай и говорили уже о другом, но Константин долго не мог поднять голову: что-то мешало ему это сделать с тем чувством свободы, которое он испытывал обычно.

Условившись с хозяйкой о том, что оп останется у них ночевать, Мажаров пошел проводить секретаря обкома. Метель стихла, в воздухе плавали редкие снежинки, небо бледнело, становилось выше, где-то за пухлыми облаками смутно угадывалась луна. Над деревней стояла глубокая тишина.

— И так вот везде, в какую избу ни зайдешь,— говорил Константин.— Я первое время даже немного растерялся, столько на меня свалилось всяких просьб, жалоб и просто недоуменных вопросов... Иногда мелочь, вроде пустяк, а из него вырастает целая проблема! И кто-то ведь должен все это решать, нельзя же оставлять людей без ответа, позволять накапливаться недовольству, раздражению... Это, конечно, трудно, но как мы можем не выслу

шать каждого, не понять, о чем он думает, чего хочет добиться в жизни, что ему мешает...

— Кто же должен, как не мы с вами,— сказал Пробатов.— Некоторым руководителям кажется, что если они провели собрапие, то уже завоевали все души... А на самом деле все гораздо сложнее! Люди ведь меняются медленнее, чем любые обстоятельства, сознание не поспевает за всеми переменами бытия... День ото дня жизнь здесь будет становиться лучше, но, чтобы люди стали нравственно выше, им необходимо нечто большее, чем одна сытость. Им, если хотите, даже мало уверенности, что они завтра будут жить богаче. Человек должен ощущать себя во всем человеком, чтобы никто не помыкал им, чтобы он чувствовал себя равным со всеми в труде, во всех своих правах. Это, и только это, даст нам возможность раскрыть в каждом те силы, которым пока, по-моему, нет даже названия, настолько они представляются мне необычными и прямо фантастическими!..

— Да, да,— словно отзываясь на собственные раздумья, подтвердил Мажаров.

— Это очень хорошо, что вы решили вернуться в деревню,— все более воодушевляясь, продолжал Пробатов.— Нам так сейчас не хватает людей, способных взяться за любую черновую работу! А то что получается — чуть заметим, что какой-то товарищ выделяется среди других, так мы его забираем в город, в аппарат и губим частенько человека, засушиваем, не дав ему как следует развернуться!.. Вот посудите сами...

И Пробатов стал рассказывать, как перед этой поездкой по районам он собирал работников обкома и был немало изумлен, когда на его призыв поехать в деревню и взять на свои плечи отстающие колхозы отозвались всего четыре человека.

— Мне было так горько, и стыдно, и даже противно слушать и видеть, как молодые, здоровые люди выдумывают одну причину за другой, лишь бы отвертеться всякими путями и остаться в городе... А ведь это коммунисты, которые считают себя вправе учить других партийным принципам, но не хотят отдавать себя делу партии целиком, безраздельно, отказываются, по существу, бороться за ее цели и идеалы!.. Я думаю, что из всех трудностей, что теперь стоят перед нами, это одна из самых больших — такое количество явных иждивенцев партии!..

— А знаете, Иван Фомич,— горячо подхватил Константин,— у вас много интересных мыслей, которыми вы

можете щедро поделиться со всеми... А то я вот сейчас вспомнил, как однажды читал одну вашу речь в газете и по той речи представил вас совсем другим!

— Что же, лучше или хуже? — с легкой усмешкой спросил Пробатов.— Договоривайте...

— А вы не обидитесь? — мучаясь тем, что он вынужден говорить такому настоящему и большому человеку какие-то обидные -слова, сказал Константин.— Дело не в том даже, лучше или хуже. Но когда я прочитал вашу речь, я подумал,— какой, должно быть, это неинтересный, лишенный всякой самобытности человек. Честное слово! Ведь ваша речь была голой информацией об области, она походила на десятки и сотни таких же безликих речей. Что вам, сказать, что ли, было не о чем? Вы же вон какой богатой души человек!..

— Однако вы разделали меня под орех! — Пробатов попытался рассмеяться, но смех его прозвучал натянуто.

— Вы только простите меня, Иван Фомич... Я совсем не хотел...

— Да что уж там.— Пробатов махнул рукой.— Сущую правду сказали!.. Мы так зацентрализовались, что часто не верим, что способны произнести свою пусть в чем-то неровную, но полную живых мыслей речь и... поручаем ее состряпать работникам аппарата, которые подчас и не болеют всеми этими вопросами! Вот так оно и выходит. Спасибо вам!