С наслаждением вытянув ноги, Пробатов несколько минут лежал, вдыхая знакомый с детства бражный запах сохнущего зерна. Он вспомнил, как мальчишкой любил

забираться сюда в дикие вьюжные ночи, подумал о том, как удивится его озорству мать, но тут мысли его смешались, и он задремал.

Проснулся он от ощущения, что кто-то сидит рядом и смотрит на него.

— Здорово, гостенек! — улыбаясь, тихо сказала мать.— Ты что же, Ванюша, опять печку облюбовал? Будто у нас кровати нету?

У матери было смуглое, чуть иконописное лицо с карими строгими глазами, излишняя их суровость смягчалась добрыми морщинками и девически-застенчивой улыбкой, по которой Пробатов узнал бы ее среди тысяч других женщин. Трудно было даже сказать, в чем заключалась прелесть этой улыбки, но, когда она улыбалась, в выражении ее глаз, в уголках губ появлялось что-то юное, наивно-робкое, полное неповторимого, одной ей присущего обаяния.

— Я старею, а ты все молодеешь, мать...

— Ладно над матерью шутковать! Как дома-то — все хорошо? Все здоровы?

Не отвечая, он приподнялся на полушубке, поцеловал мать в щеку и снова лег навзничь. Он держал в своих руках жестковатую руку матери с взбухшими фиолетовыми прожилками, смотрел на родное каждой своей черточкой, каждой морщинкой лицо, и душу его заливала тихая нежность.

— Дочь-то еще не просватал? — спросила мать, и Пробатов удивился странному течению ее мыслей.

— Найти жениха — это дело не мое, а ее собственное,— отшутился он.— Подберет подходящую кандидатуру и потом поставит родителей в известность.

— Не смейся, а то бы плакать не пришлось! — не поддержав его игривого тона, укоризненно посоветовала мать.— Навяжется какой-нибудь прощелыга, и не отделаешься от него! Смотри не прогляди, чтоб парень на Иришке женился, а не на тебе!..

— Как это? — не понял сразу Пробатов и рассмеялся.— Ты скажешь!..

Она тронула на его пиджаке болтавшуюся на одной нитке пуговицу, покачала головой.

— Что ж, доглядеть там за тобой, что ль, некому? И жена не хворая, и дочь невеста, а одного мужика не могут обиходить как следует — срамота! А ну давай снимай, я живо приметаю!

— Да брось ты, мама!

— Не спорь, Ванюша! А то ведь нехорошо — ты все время на народе, и на тебе все должно быть в аккурате! Люди всякое примечают, особо у тех, кто на виду стоит. Вот, мол, сам-то нас учит и указует нам, а у самого пуговица еле держится!..

Смеясь и притворно кряхтя, Пробатов спустился вместе с матерью с печки, снял пиджак. Пока он обувался, она принесла из горенки нитку с иголкой, пришила пуговицу и вдруг встрепенулась, засуетилась, подхватила с полу ведерный самовар.

— Раскудахталась я тут с тобой, и прямо из ума вышибло, что покормить тебя сначала надо, а уж потом разговорами заниматься!

— Успеется еще, мама...

— Нет, нет! — Мать уже собирала на стол, и Пробатов дивился молодому проворству ее движений.— А пока я буду возиться, ты бы мне рассказал, что па свете творится... Что про войну-то слыхать — не свалится она на нас? Мне вот вроде и жить-то уже немного осталось, а как подумаю про это, так душа с места сходит...

— Вы же получаете газету, слушаете радио. Столько же и я знаю...

— Ладно притворяться — постыдился бы от матери-то скрывать!

Пробатова всегда забавляло, когда мать пыталась выведать у пего что-то такое, о чем якобы не пишут в газетах, не говорят по радио, но что непременно долями знать ее сын, раз он занимает такую высокую должность, заседает в Верховном Совете, встречается с большими людьми. Такое наивное убеждение жило не только в душе матери. Часто люди, разговаривая с ним, хотели услышать от него что-то особое, известное немногим.

— Если бы случилось что-нибудь серьезное, мать, то народу об, этом сразу бы сказали! А волновать людей без причины не стоит.

— Я тоже, когда досаждают, так говорю всем,— согласилась мать.— Разве, мол, Иван Фомич что утаил бы от матери, если бы на самом деле что было!

— Да, чуть не забыл, мама! Я же тебе подарок из Москвы привез.

Посмеиваясь, Пробатов опустился па колени перед своим дорожным чемоданом, вынул оттуда бумажный сверток, и из рук его скользнул на крашеный пол вишнево-темный, будто охваченный сизоватым инеем, тяжелый шелк.

— Балуешь ты меня, Ванюша,— любуясь красивой материей, сказала мать.— Куда мне, старухе, такое носить! Вот, скажут, вырядилась!

— Ничего, не осудят, поймут. В молодые годы не носила — теперь порадуйся!..

Мать насухо вытерла руки о фартук и тоже присела рядом с ним, перебирая в пальцах играющую бликами материю...

Так сидящими у расплескавшегося на полу шелка и застала их Любушкина. — Начальству низкий поклон и почтение! — нараспев проговорила она.— Ну, думаю, пока догадаются позвать, я сама нагряну — авось не сгорю со стыда!

— Здорово, председательша, всегда рад тебя видеть! — Пробатов выпрямился и пожал по-мужски сильную руку женщины, откровенно любуясь обветренным румяным лицом, полным того открытого, мужественного достоинства, которое, по его мнению, всегда отличало хорошо знающих себе цену людей труда.