— За добрые слова обо мне — спасибо! — Он прижал руку к груди.— Безусловно, я не гожусь для такой работы, о чем спорить!.. Я хотел бы, если товарищи не будут возражать, пожить и поработать в родной Черемшанке... Если там, конечно, найдется место агронома. Я совсем забыл, как пахнет земля, и, поверьте, в мои годы уже пора приносить людям какую-то пользу — ведь стыдно так жить дальше, честное слово!..

Он словно был недоволен, что излишне разоткровенничался, потеребил рыжеватого отлива бородку, пошел было обратно на свое место, но тут же вернулся.

— Кстати, о товарище Коробине... Не хочу скрывать, что я думаю о нем. Может быть, он и обладает каким-то опытом, который устраивает некоторых членов бюро, но, по-моему, он начисто лишен того главного, что должно быть определяющим, когда мы думаем о партийном работнике,— он совершенно не разбирается в людях.

— Это демагогия! — крикнул прокурор.

— Если вам не по душе и вы с этим не согласны, то уже и демагогия! — Константин говорил с непонятной веселостью, как человек, которому нечего терять.— Мне достаточно было сегодня побыть на одном бюро, чтобы понять, что товарищ Коробин верит лишь в силу бездумного и слепого подчинения всех своей воле. Он убежден, что может руководить людьми, по уважая пи самих людей, ни их мнений. Ну какое отношение имеет к партии это позорное судилище над честными коммунистами, которое сегодня тут происходило?.. Да разве после этого станет хоть кто-нибудь уважать и любить подобного секретаря?

— Мне ваша любовь не нужна, товарищ Мажаров! — не выдержав, крикнул Коробин, и лицо его покрылось малиновыми пятнами.— Лишь бы вы сами не забывали о любви к партии и государству. В этом вся суть! А начнете забывать, я вам напомню!..

— Благодарю.— Константин говорил уже без улыбки, голос его зазвучал глуховато, напористо.— Беда ваша, Сергей Яковлевич, в том и заключается, что вам кажется, будто вы глубже других любите партию и, уж конечно, больше преданы ее идеям, чем все коммунисты района. Бросьте вы превращать высокие слова о преданности партии в молитву и расскажите лучше, почему вы сегодня расправились с ни в чем не повинными коммунистами...

— Я категорически протестую! — Анохин вскинул руку, обернулся к Пробатову.— Я прошу, Иван Фомич, оградить нас от оскорблений!.. Разве допустимо, чтобы мы выслушивали вот такие речи, в которых все переворачивается с ног на голову?

— Да, допустимо.— Пробатов откинулся на спинку кресла, провел рукой по утомленным до красноты глазам.— Просто мы отвыкли нормально спорить, уважать точку зрения другого. Некоторые вообще считают, что мы единомышленники только потому, что обязались одинаково мыслить. Вот почему частенько некоторые товарищи готовы присоединиться к мнению вышестоящего товарища, даже если оно в корне ошибочно, а то и вредно... Сила коллективного разума не в том, что мы поем в одном хоре, а в том, чтобы у каждого из нас был собственный голос... Да и можно ли познать истину, если не будет никакого

спора?

Было видно, что он уже очень устал, огрузнел, движения его были вялыми.

— Ну что ж, товарищи.— Упираясь кулаками о стол, Пробатов поднялся.— Не станем заранее предрешать, кто будет вашим секретарем. Доверимся коммунистам, и я думаю, что они не покривят душой и сами выберут себе пар-

тайного вожака. Надеюсь, что и с Черемшанкой вы разберетесь основательно и мне не придется краснеть перед колхозниками — ведь я обещал им, что райком наведет хам порядок во всем... Не подведите ни меня, ни себя!

Коробин проводил Пробатова до машины и вернулся в кабинет. За опустевшим столом со стеклянными пепельницами, полными окурков, одиноко и мрачно горбился Анохин. Из пепельницы тянулась сизоватая пряжа дымка и цеплялась за его вислый темно-русый вихор.

— Да-а, подраспустил Бахолдин кадры.— Коробин, не присаживаясь, заходил из угла в угол.— Не наведем порядок — будем гореть синим огнем!

Анохин сидел, обмякнув, навалясь грудью на стол, безучастный, далекий. Коробин подошел к нему, полуобнял за плечи.

— Что такой хмурый? Переволновался? Или, может быть, обиделся на меня?

— Брось! — устало отмахнулся Иннокентий.

— Ты вел себя сегодня как настоящий борец! Не скрою, я даже восхищался тобой,— громко, на весь кабинет, как будто они были здесь не одни, говорил Коробин.—Уж я-то знаю, сегодня тебе было нелегко быть принципиальным.

Похвала секретаря была приятна Анохину, но больше всего ему сейчас хотелось остаться наедине с самим собой, собраться с мыслями, прийти в себя. Не попроси его Коробин задержаться, он, возможно, сидел бы уже у Ксении. Мысль о ней не оставляла его в покое с той минуты, как только Ксения покинула кабинет. Что с нею? Где она теперь? В таком состояний и в Черемшанку может сбежать. И вот, вместо того чтобы успокоить ее и себя, он вынужден торчать в полуночный час около Коробина и вести бесплодный, никому не нужный разговор.

— Для меня интересы партии выше личных отношений, Сергей Яковлевич.— Иннокентий лениво отвел рукою сочившийся из пепельницы дым.— Но с Ксенией, я уверен, мы перегнули палку... Могли бы ограничиться и внушением...

— Ах, да не в Яранцевой суть, пойми же ты! — Коробин досадливо поморщился.— Мы не могли такое оставить безнаказанным! Ведь если бы речь шла только о ней... А о Дымшакове ты забыл? А о тех, кто проповедовал на бюро идею всепрощения и примирения? Нет, мы не имели права руководствоваться гуманностью и жалостью...