— Не надо, мама!.. Мы пришли к себе домой и никуда отсюда больше не поедем, слышишь?.. Я даю тебе слово! Никуда!

Они долго сидели, обнявшись, на крылечке, глядели на погруженную в сон деревню, на темные ветлы за оградой, туда, где высоко над крышами изб были густо разбросаны звезды, словно там еще продолжался затянувшийся сев. В черной, точно разваленной лемехами, глубине светоносно горело каждое брошенное зерно...

После светлого и освежающего дождя, перепавшего в конце мая, навалилось удушливое, знойное лето с пыльными суховеями, белесым, вылинявшим небом, полным нестерпимого блеска. Сохла и трескалась земля, хлеба не шли в рост, стояли, ощетинившись, короткие и словно стеклянные от жары; на выгонах горела трава, побурели овражки вдоль речки, будто их покрыли охрой, и Сама речка мелела на глазах, обнажая илистые берега и годами пролежавшие в воде серые валуны; местами ее можно было перейти вброд. Пастухи надрывались от крика, выгоняя стадо из реки, но коровы тут же снова по брюхо лезли в воду и торчали там, яростно отбиваясь хвостами от слепней. Скрученная жарой ботва на огородах пожухла, шелестела, как жесть. А по вечерам вся деревня с тревогой и страхом глядела на полыхавшие вполнеба закаты, казалось, сжигавшие в огне всю окрестную округу; ночью черемшанцы спали чутко, вскакивая от любого вскрика на улице — не пожар ли. Если в такую сушь займется на одном краю, до другого не остановишь...

Ксения ходила последний месяц перед родами и с трудом переносила жару. Переехав по настоянию матери в Черемшанку, она целыми днями не выходила из садового амбарчика, где ей поставили стол и кровать; сидела там, обливаясь липким потом, и порою ей чуть не становилось дурно от духоты. Мать то и дело обрызгивала пол водой, чтобы полегче было дышать, но проходил какой-нибудь час, раскаленный воздух снова густел, и Ксении казалось, что она стоит у шестка русской печи и лицо ее охватывают сухой жар и горячие волны знакомого с детства запаха раскаленных углей... Она сидела на норожке амбарчика, смотрела на посаженные весной жидкие хворостинки яб-

лонь с робкими язычками листьев, такие жалкие и беспомощные, что не верилось, что эти прутики когда-то станут настоящими деревьями с толстой и жесткой корой, дадут прохладную тень. Неужели она доживет до того дня, когда тут раскинется и зашумит под ветром сад и по ночам, лежа в амбарчике, она услышит, как скрываются и глухо стукаются о землю перезрелые плоды... Не выдержав духоты, она бросала на пол байковое одеяло, подушку, валилась навзничь и долго лежала так, тупо уставившись в потолок. В голове не было ни одной мысли, лишь стоял легкий, пустой звон. А может быть, это пролетевшая муха задевала за струну гитары, висевшей на стене, и струна, успокаиваясь, звенела тонко и нудно... Иногда рождалось тягучее раздражение на себя, на людей, на все, что ее окружало, в эти минуты Ксения с неприязнью и даже с ненавистью думала о будущем ребенке. Она боялась его, не хотела, появление его на свет усложняло и без того нескладную ее жизнь. Почему она должна терпеть эти муки, обрекать ребенка на безотцовщину, а себя на вдовью судьбу?.. Теперь ребенок напоминал о себе часто, будил даже ночью резкими и требовательными толчками, и тогда она настораживалась, замирала, прислушиваясь к этой жизни, бившейся в ней, и стыдилась недавних мыслей...

Под вечер, когда спадала дневная жара, Ксения шла за деревню, в поле. Густые и длинные тени от телеграфных столбов падали в степь, оранжевый свет заливал хлеба, далекие увалы пашен, фиолетово-темные на закате; копилась по низинам сумеречная мгла, потом наползала деготно-черная тьма, и хлеба сливались с землей. Слышно было, как тарахтели по закаменевшей дороге телеги, это ехали с дальних участков женщины, и Ксения, чтобы не встречаться с ними, сворачивала в сторону. Порою они пели песню, старинную, на тягучий лад, дрожь от колес проникала в голоса, они тоже дрожали, и было во всем этом что-то надрывно-печальное, от чего Ксении хотелось плакать... С тех пор как Ксения перебралась в Черемшан-ку, она еще пи разу не показалась на улице, на народе, ей становилось не по себе, когда она вспоминала, как бегала в то злопамятное утро около скотного двора, останавливала людей, уводивших коров, упрекала их в несознательности, даже пыталась угрожать... И как она дошла до такой слепоты и умопомрачения?

Она возвращалась домой задами, кралась безлюдными проулками, перелезала через прясло своего огорода, с трудом переваливая располневшее тело. Приходили с работы

отец и братья, шумно мылись во дворе, голые по пояс, и Клавдия поливала им на руки, игриво плескала из ковша. Слышно было, как фыркают от удовольствия Роман и Ни-кодим, как сопит отец, как скрипят под ладонями их плечи; довольно смеется Клавдия, хлоная по мокрой и сильной спине мужа, и тот, словно стыдясь ее несдержанности, сердито кричит, чтобы она поскорее давала ему полотенце.

За ужином братья жаловались — такая жара, что в поле невозможно прикоснуться к раскаленным частям машины, в кабине трактора задыхаешься от пыли, угораешь от керосина. Потом они начали делиться тем, что услышали за день от других, и голоса их дрожали от гнева. Каждое утро в Черемшанку наезжали Коробии к Анохин, вызывали по очереди тех, кто в свое время увел свою корову, и советовали продать ее снова. На кого не действовали просьбы и уговоры, тем угрожали, и в конце концов мужик присаживался к столу и писал заявление, предлагая колхозу купить у него корову. Было особенно нелепо, что массовые закупки скота вели сейчас, когда стало уже очевидно, что сена в нынешнем году заготовили значительно меньше, чем в прошлом, что кормов не хватит даже на то стадо, которое имелось. Но это не останавливало Коровина, и он, как на службу, приезжал в правление, садился за председательский стол и, поставив карандашом птички в списке, начинал свой трудовой день. Нюшка бегала из конца в конец деревни, приглашала, кого приказывали, на беседу с секретарем райкома. Ему ревностно помогал Анохин, и, когда секретарь, израсходовав свои доводы, был уже бессилен повлиять на какого-нибудь упрямца, Иннокентий недвусмысленно намекал, что собрание имеет право поступить с несознательным членом артели со всей строгостью — лишить, например, половины приусадебного участка, а при особых обстоятельствах даже выслать из Черемшанки. Не сдавались, не уступали только немногие, вроде Дымшакова и Авдотьи Гневышевой... Упорствовал пока и бывший парторг Мажаров, не уезжал из Черемшанки, словно не признавал себя побежденным и надеялся что-то доказать и себе и людям. Они подали с матерью заявление, чтобы их приняли в колхоз, и теперь каждый день по нарядам бригадира ходили в поле... После того как его исключили на том бюро из партии, Ксения не видалась с Константином и, по совести, даже боялась столкнуться с ним где-нибудь на улице — она не хотела показываться ему с таким животом, с лицом, обезображенным

темными пятнами. А Мажаров, точно щадя ее, тоже не показывался... Никодим как-то высказал догадку, что скот скупают, чтобы выполнить непосильные обязательства по мясу, но Ксения отказывалась верить этому, хотя в душу уже закрадывалось сомнение — ведь не было никакой логики, никакого здравого смысла в том, что совершал сейчас Коро-бин! Решившись на такие крутые меры, он мог теперь пойти на что угодно, чтобы доказать, что взятые обязательства выполнимы. Эта догадка походила на правду; об-наруживались кое-какие прорехи и провалы в плане, и нужно было сразу как-то на ходу исправлять их. После первых оттепелей в Черемшанку привезли прямо из инкубатора четыре сотни утят, зоотехник Зябликова металась, не зная, где их размещать, чем кормить. На окраине деревни всю зиму пустовала изба, туда на голый грязный пол вывалили пушистые, беспомощно попискивавшие желтые комочки. Протопив печь, сварили три чугуна пшенной каши, накрошили на доске сваренные вкрутую яйца, налили в железные противни воды... Утята трепыхали крылышками, сбивались, дрожа, в кучи, никто не знал, как их кормить, как за ними ухаживать. На другой же день они стали дохнуть, а через две недели изба опустела, остался лишь загаженный пол и разбросанная по нему пшенная каша...

Роман, бешено посверкивая глазами, рассказывал о ходивших по деревне слухах, ругал себя за то, что поддался газетной шумихе и поверил, будто на самом деле в нем здесь нуждаются. Он похудел, ходил мрачный, но сквозь злость и недовольство пробивалось в нем что-то упрямое, словно он жил и работал сейчас в Черемшанке только потому, что хотел кому-то что-то доказать... «Пусть Аникей не надеется, что процарствует до второго пришествия! — говорил он.— Видно, не все идет складно, если ему приходится идти на обман и хитрость». В Приреченске началась сдача мяса по обязательству, и рассказывали о случае с председателем соседнего колхоза, ставшим посмешищем всего района. Он купил в райпотребсоюзе тонну масла, поступившую в продажу населению, и сдал вместо мяса, потому что такая замена разрешалась. Конечно, колхоз на этом терял много денег, но зато председатель оказывался в выигрыше перед районным начальством. Не успел он проделать эту операцию, как масло, сданное им, закупил другой председатель колхоза. Ни мяса, ни масла на складе не прибавилось, но с обязательствами дело продвинулось впе-