Галка сейчас в деревне со Славкой, вещи багажом отправили, а сам вот поезда жду. Вот так.

— А в цехе тебя не уговаривали остаться? — спросил Сергей.

— Говорили. Когда к начальнику цеха с «бегунком» пришел, он мне и начал мозги просветлять. Мол, зря уходишь, не одному тебе трудно, а трудности преодолевать надо. Как он стал про это говорить, меня зло и взяло. Я, говорю ему, согласен любые трудности перенести, только бы знать, ради чего. У меня батю на фронте убили, а нас у матери четверо осталось. Так что трудности я с молоком сосал. А сейчас они мне надоели, конца им не видно. А он мне: мол, ты уволишься, другой уволится, а кто материальные блага производить будет. Задеритесь, говорю, вы со своими благами в доску и в полоску. Сыт я ими выше горла. На всю жизнь хватит, по самую завязку.

Только зря все это ему говорил. Разве поймет. У него трехкомнатная квартира, дача, машина. Такие не понимают, хотя вроде из одного теста сделаны. Подмахнул он мне «бегунок» и пошел я в бухгалтерию. Считала мне там девушка, считала, а потом и говорит: «С вас, Соловьев, восемь пятьдесят». Вот так ничего, думаю. Десять лет пахал и еще должен остался. Но спорить не стал, бесполезно. На дорогу у ребят занял.

Женька вдруг порывисто встал.

— Ну, ладно. Я, вроде, расплакался тут и тебя задержал. Пойдем, провожу, да и сам поеду.

Они вышли на перрон. У дверей вокзала Сергей попрощался с Женькой и пошел на привокзальную площадь, где виновники торжественной встречи усаживались в автобусы, и так же бодро оркестр играл «Марш энтузиастов». Сергей заметил, что ветер потянул с северо-запада и небо начало заволакивать низкими облаками. Ржавый дым мартеновских печей теперь не поднимался ввысь, а стлался над городом, спускаясь на его прямые улицы, на дома, на людей.

Сергей взял такси и поехал в гостиницу.

В распахнутые настежь двери старой кузни тянет прохладным утренним ветерком с ароматом свежескошенной, начавшей вянуть травы. В кузне полумрак. Сквозь щель в тесовой крыше пробирается тонкий солнечный лучик, застывая на земляном полу ослепительно-белым пятном. В углу тяжело, с надрывом дышит большой кожаный мех и с каждым его вздохом тугие беловатые струйки пламени, шипя, рвутся из-под углей горна, освещая дрожащим светом закопченные стены кузницы.

Семён, в длинном, почти до земли брезентовое фартуке, медленно поворачивая клещами заготовки, задумчиво смотрит на паляшущее пламя.

Вчера под вечер отвез Семен на председательском газике свою жену в городскую «родилку». Давно, с самых первых лет их совместной жизни, мечтает он о сыне, а растут у них с Софьей четыре дочки.

«Не семья, а бабком», — часто ворчит кузнец. Сейчас Семен опять думает о том же. Эх, если бы все знали, как ему нужен сын. Помощник. Наследник. Тогда и мужики при встрече перестали бы зубоскалить и называть его «дамским мастером». Рано утром Семен дважды звонил в город и справлялся о Софье, но она еще не родила. Нет ничего хуже томительного ожидания. И тоскливо и грустно.

— Поехали, — бросает Семен молотобойцу Леньке, стоящему у меха. Тот подходит и, поплевав на ладони, берет в руки кувалду. Кузнец выхватывает из огня раскаленную добела заготовку и кладет ее на наковальню. Кивком головы подает команду Леньке. Громкие звенящие удары заполняют кузницу.

— Сын, сын, сын, — гулко ухает лёнькина кувалда.

— Так-так, так-так, — вторит ей звонкой дробью Семёнов ручник, выбивая замысловатые плясовые коленца.

Этот разговор идет до тех пор, покуда все заготовки не ложатся у ног Семена аккуратной стопкой сероватых подобий болтов.

— Шабаш, — Семён кидает на землю последнюю поковку и вытирает со лба пот.

Ленька, у которого стала мокрой рубаха, идет передохнуть к дверям, на свежий воздух. Семён смахивает фартуком окалину с наковальни, садится и, достав из кармана жестяную баночку с махоркой, сворачивает «козью ножку». Он всегда курит только махорку и только в «козьей ножке».

Назовет он сына, конечно, Иваном. В честь деда, от которого принял Семён, как эстафету, ремесло кузнеца. Сыну его и передаст. Иван… Ваня… Ванечка… Ванюша… Иван Семенович…

«Ну, а если опять дочь», — гложет сомнение Семена. Об этом не хочется думать…

В проем дверей ему видно, как от колхозной конторы к кузне по тропинке, заросшей зеленым подорожником, бежит Галинка, колхозный счетовод.

— Дядя Сёма, — еще издали кричит Галка. — Вас к телефону. Из города.

Семен бросает недокуренную цигарку. Та рассыпается по полу веером желтых брызг. Сначала широким размашистом шагом, а потом бегом, кузнец мчится в контору. На столе среди бумаг чернеет телефонная трубка. Семён хватает ее.