Его высочество, стоя возле умывальника, не замечал, что полами сюртука вытирает мокрый мрамор. Словно в алькове, словно в тесной ванной комнате, от тазов и губок исходили влажные испарения, одуряюще пахло притираниями, и шампанское примешивало к этим запахам свой остренький, пьянящий аромат. Нана стояла между принцем и графом Мюффа, и при малейшем движении мужчинам приходилось поднимать руки, чтобы не задеть ее бедер или груди. Мадам Жюль хранила чопорно-выжидательную позу, и на лице ее не проступило даже капельки пота. Атласка, которая хоть и многого нагляделась на своем веку, не могла надивиться, как это принц и знатные господа во фраках без всякого стеснения жмутся на глазах у ряженых к полуголой бабе, и решила про себя, что шикарные люди вовсе не такие уж чистюли.

Но тут в дальнем конце коридора затренькал колокольчик папаши Барильо. Заглянув в уборную Нана, он обомлел, увидев, что трое актеров все еще не сменили костюмов второго действия.

— Господа, господа… — забормотал он, — поспешите. В фойе уже дан для публики звонок.

— Ничего, подождут, — хладнокровно обрезал Борденав.

Чокнулись еще раз, но поскольку бутылки опустели, актеры пошли переодеваться. Боск, который ухитрился облить шампанским приставную бороду, снял ее и, лишившись сего благородного украшения, показал присутствующим изможденную старческую физиономию, всю в синеватых прожилках, типичную физиономию спившегося актера. И тут же его пропитой голос донесся уже с лестницы: Боск хвастливо говорил Фонтану, очевидно намекая на принца:

— Ну как? Здорово я его отбрил!

В уборной Нана остались теперь только принц, граф и маркиз. Борденав ушел вместе с папашей Барильо и велел ему перед открытием занавеса предупредить Нана.

— Разрешите, господа? — обратилась Нана к гостям, принимаясь гримировать лицо и руки, которые требовали особых трудов, поскольку в третьем действии она появлялась обнаженной.

Принц уселся на диван рядом с маркизом де Шуар. Только граф Мюффа остался стоять. Его окончательно развезло от двух бокалов шампанского, выпитых здесь, в этой душной, жаркой комнатушке. Атласка, увидев, что господа заперлись с ее подружкой, из деликатности спряталась за занавеской; присев там на чемодан, она ждала и злилась, что приходится зря торчать здесь, а мадам Жюль тем временем бесшумно двигалась по комнате, ничего не говоря, ни на кого не глядя.

— Вы прелестно исполнили застольную, — проговорил принц.

Так начался разговор, однако после каждой отрывистой фразы следовала пауза. Нана не всегда удавалось отвечать на вопросы. Густо намазав лицо и руки кольдкремом, она кончиком полотенца стала накладывать белила. Потом отвела взор от зеркала и, не выпуская из рук баночку с белилами, с улыбкой взглянула на принца.

— Ваше высочество слишком меня захвалили, — пробормотала она.

Накладывать грим — дело сложное, и маркиз де Шуар следил за движениями Нана с восхищенно-блаженным видом. Он тоже вмешался в разговор.

— А не может ли оркестр аккомпанировать вам потише? — произнес он. — Просто преступление заглушать ваш голос.

На сей раз Нана не обернулась. Она орудовала сейчас заячьей лапкой, проводя ею по лицу легкими, но точными движениями, нагнувшись над умывальником и выпятив свои приятные округлости, обтянутые панталончиками с торчащим сзади кончиком сорочки, Но, желая показать, что ее тронул комплимент старца, она вильнула бедром.

Воцарилось молчание. Мадам Жюль заметила, что панталошка на правой ноге разорвалась. Она вытащила булавку, приколотую против сердца, и, опустившись на колени, стала хлопотать у ляжки Нана, а та, казалось, даже не замечала ее возни и пудрила лицо, стараясь не коснуться пуховкой скул. Но когда принц заявил, что, если она выступит в Лондоне, все англичане сбегутся на ее дебют, — она мило расхохоталась и повернулась к его высочеству в облаке рисовой пудры, с ярко-белой левой щекой. Потом вдруг стала очень серьезной: пора было накладывать румяна. Приблизив к зеркалу лицо, она окунула в баночку палец и осторожно положила румяна под глазами, аккуратно размазав их вплоть до самых висков. Господа почтительно молчали.

Граф Мюффа до сих пор еще не открыл рта. Ему невольно вспомнились годы юности. Вспомнилась детская, так редко освещавшаяся теплой материнской улыбкой. Позже, когда уже шестнадцатилетним подростком он целовал на ночь мать, даже засыпая, он ощущал ледяной холод этого поцелуя. Как-то раз он прошел мимо полуоткрытой двери, за которой мылась служанка, это было и осталось, вплоть до самой женитьбы, единственным взволновавшим его воображение воспоминанием. Жена его неукоснительно выполняла свои обязанности супруги, но сам он, в силу ханжества, никогда не мог отделаться от какого-то смутного отвращения. Он взрослел, он старел, так и не познав зова плоти, и, покорный суровой церковной морали, подчинил свою жизнь целому кодексу заветов и правил. И вдруг его занесло в эту артистическую уборную, к этой полуголой девице. Он, на чьих глазах графиня Мюффа ни разу не пристегнула даже подвязки к чулку, присутствует сейчас при интимном туалете женщины среди нагроможденных в беспорядке баночек и тазиков, вдыхает этот, такой сильный и такой сладостный, аромат. Все его существо возмущалось, он чувствовал, что постепенно все больше подпадает под власть Нана, он заранее пугался, вспоминая рассказы о дьявольском наваждении, которыми его пичкали в детстве. Он верил в дьявола. Нана с ее смехом была, пожалуй, дьяволом: ее бедра, ее грудь распирал порок. Но он поклялся себе сохранить твердость духа. Он сумеет устоять.

— Значит, договорились, — болтал принц, уютно устроившись на диване, — в будущем году вы приезжаете в Лондон, и мы устроим вам такую горячую встречу, что вы никогда больше не захотите вернуться во Францию… Эх, милый мой граф, не умеете вы ценить красивых женщин. Мы у вас всех их отберем.

— А ему-то что, — сердито буркнул маркиз де Шуар, который, оставшись среди своих, осмелел. — Наш граф — сама добродетель.

Услышав эти слова, Нана взглянула на графа таким странным взглядом, что он вдруг почувствовал досаду. И тут же удивился своей досаде, рассердился на самого себя. Почему в конце концов он стыдится своей добродетели перед какой-то девкой? Ему захотелось ее ударить. Но в эту самую минуту Нана уронила кисточку на пол; она нагнулась за кисточкой, он тоже нагнулся, и их дыхание смешалось, волосы Венеры волной скользнули по его рукам. Это было наслаждением, впрочем, не свободным от укоров совести, но для истинного католика страх перед преисподней лишь усугубляет остроту греховных радостей.

В эту минуту за дверью раздался голос папаши Барильо:

— Сударыня, можно стучать? Публика потеряла терпение.

— Сейчас, — спокойно отозвалась Нана.

Она обмакнула кисточку в банку с тушью, потом чуть не уткнувшись носом в зеркало, зажмурив левый глаз, осторожно накрасила ресницы. Мюффа, стоя позади, глядел на Нана не отрываясь. Он видел в зеркале ее круглые плечи, ее грудь с легчайшими розовыми тенями. И, вопреки всем своим усилиям, не мог отвести взгляда от этого лица, которому зажмуренный глаз придавал пикантность, от этих милых ямочек, от этой чувственной гримаски. Когда же она зажмурила правый глаз и прошлась по ресницам кисточкой, он понял, что навсегда в ее власти.