Раздосадованная этой сценой, Нана позавтракала без всякого аппетита. На сей раз надо наконец расплатиться. Раз десять она откладывала требуемую сумму, но деньги таяли в ее руках: то хотелось купить цветов, то приходилось подписываться под благотворительным листом в пользу престарелого жандарма. Впрочем, она рассчитывала на Филиппа, даже удивлялась, почему он не несет обещанных двухсот франков. Неудача шла за неудачей — позавчера Атласка явилась в невообразимом тряпье, пришлось ее обмундировать с ног до головы и выбросить тысячу двести франков на платье и белье; в кармане у Нана не осталось ни луидора.

К двум часам, когда Нана начала уже тревожиться, явился Лабордет. Он принес эскиз кровати. Нана отвлеклась, забыла все свои беды. Она хлопала в ладоши, пританцовывала. Потом, сгорая от любопытства, нагнулась над столом в гостиной, где были разложены эскизы, внимательно слушая объяснения Лабордета.

— Вот видишь, это ладья; посреди охапка распустившихся роз, а дальше гирлянда цветов и бутоны, листва будет из зеленоватого золота, а цветы — из красноватого. А вот группа для изголовья — хоровод амуров на серебряной сетке…

Но Нана, не дослушав, перебила его:

— Ох, смотри, какой смешной этот малыш в уголке, попкой кверху… И хохочет так лукаво. Глазенки у них у всех такие сальные! Но знаешь, дорогуша, я в жизни не решусь в их присутствии разными глупостями заниматься!

Она переживала ни с чем не сравнимую минуту удовлетворенной гордыни. Ювелиры клялись, что еще ни одной королеве не доводилось спать на таком ложе. Однако возникли кое-какие затруднения. Лабордет показал Нана два эскиза для задней стенки кровати: на одном продолжались мотивы ладьи, а на втором была картина, целый сюжет: Ночь, укутанная в покрывала, и Фавн, который дерзко приподымает их, открывая глазам зрителей ослепительную наготу. Лабордет добавил, что, ежели выбор падет на этот второй вариант, ювелиры придадут Ночи сходство с Нана. Этот сюжет, далеко не безупречный с точки зрения вкуса, заставил ее даже побледнеть от удовольствия. Она уже видела свой образ запечатленным в серебре, как некий символ сладострастия в жарком полумраке ночей.

— Конечно, ты будешь позировать им только до плечей, — пояснил Лабордет.

Нана смерила его невозмутимым взглядом.

— Это почему же? Когда речь идет о произведении искусства, мне плевать на скульптора, лишь бы он хорошо меня вылепил.

Само собой разумеется, она выбрала второй вариант с сюжетом. Но Лабордет пресек ее излияния:

— Подожди-ка, так обойдется на шесть тысяч дороже.

— Подумаешь, мне-то что! — крикнула она, заливаясь смехом. — Небось мой Мюффач еще не обнищал.

Последнее время в кругу завсегдатаев Нана стала называть так графа Мюффа, да и кавалеры ее осведомлялись о нем только в следующих выражениях: «Виделась вчера со своим Мюффачом?», «А я-то рассчитывал здесь встретить нашего милейшего Мюффача!» Это было фамильярно, не более; однако в присутствии самого графа Нана еще не позволяла себе подобной короткости.

Лабордет, давая последние разъяснения, свернул в трубочку эскизы; ювелиры обещают приготовить кровать через два месяца, к двадцать пятому декабря; со следующей недели к Нана будет ходить скульптор и начнет ее лепить для Ночи. Провожая Лабордета до дверей, Нана вдруг вспомнила о булочнике. И спросила гостя в упор:

— Кстати, нет ли у тебя при себе десяти луидоров?

Лабордет придерживался святого правила — никогда не ссужать деньгами милых дам, и находил это весьма благоразумным. На все такие просьбы у него был готов ответ.

— Нет, детка, сам сижу без гроша… Если хочешь, могу обратиться к твоему Мюффачу.

Нана отказалась, это бесполезно. За два дня до того она уже вытянула у графа пять тысяч франков. Но тут же раскаялась в своей излишней деликатности. Вслед за Лабордетом, хотя еще не было половины третьего, явился булочник и уселся на банкетку в прихожей, грубо чертыхаясь. Молодая женщина слушала его поношения с площадки второго этажа. Она побледнела, она особенно страдала, слыша злорадные реплики слуг, даже не считавших нужным понизить голос. На кухне прямо-таки помирали с хохоту; кучер то и дело заглядывал со двора, а Франсуа без всякой нужды выходил в прихожую и, сообщнически перемигнувшись с булочником, возвращался на кухню с ворохом новостей. Над мадам потешались, о ней злословили, от смеха слуг дрожали стены, а Нана чувствовала себя совсем одинокой, беззащитной против презрения челяди, подстерегавшей каждый ее жест и не скупившейся на грязные шуточки. Сначала ей пришла в голову мысль занять у Зои сто тридцать три франка, но она тут же отвергла этот проект, — и без того она должна ей, да и гордость не позволяла идти на верный отказ. Ее охватило такое волнение, что, вернувшись в спальню, она начала вслух говорить сама с собой:

— Да, да, доченька, видно, тебе не на кого надеяться, кроме себя самой… Слава богу, хоть твое тело тебе принадлежит, лучше уж пустить его в ход, чем глотать оскорбления.

И, не кликнув даже Зои, она с лихорадочной поспешностью стала одеваться, торопясь к Триконше. В часы денежных затруднений Триконша была ее последним прибежищем. Так как спрос на Нана был велик, Триконша постоянно увивалась вокруг нее, а Нана, сообразно обстоятельствам, то отказывалась от ее услуг, то принимала их; и в те дни, — а они выпадали все чаще, — когда ее королевская казна начинала зловеще трещать, как, скажем, сегодня, Нана знала, что там ее всегда ждут двадцать пять луидоров. Она отправлялась к Триконше с легкостью, ставшей привычной, — так бедняки несут свои пожитки в ломбард.

Но, выйдя из спальни, Нана наткнулась на Жоржа, стоявшего посреди гостиной. Она не заметила ни восковой бледности его лица, ни мрачного пламени расширенных зрачков. Она облегченно вздохнула:

— Ох, слава богу, тебя, верно, брат прислал?

— Нет, — ответил мальчуган и побледнел еще больше.

Нана досадливо махнула рукой. Чего ему надо? Почему он торчит на дороге? Она же торопится. Но вдруг вернулась от двери и спросила:

— А деньги у тебя есть?

— Нет.